«Братская» любовь- о Кишиневском погроме и великом русском писателе.

Кишинёвский погром, учинённый на православную Пасху 6-7 апреля 1903 года, потряс цивилизованный мир. Христиане, вышедшие из церкви после пасхального молебна, совершали «избиение евреев в Кишинёве в продолжение двух дней на глазах полиции и местной интеллигенции, гнусные насилия над девицами на глазах родителей, избиение младенцев и т. п. – ужасы времён варварства» (Шолом-Алейхем. Письмо Л. Н. Толстому, 27 апреля 1903 года). 

Истинный праведник, писатель Владимир Короленко приехал в Кишинёв через два месяца после погрома и описал случившееся, рассказав историю только одного дома № 13, что стоял в Азиатском переулке. В доме жил бедный люд, восемь еврейских семей с детьми. «У входа в одну из квартир ещё виднеется ясно большое бурое пятно, в котором нетрудно узнать засохшую кровь. Она смешана с обломками стекла, с кусками кирпича… и пухом». Убивали соседи-христиане, убивали весело и азартно. Мееру Вайсману, слепому на один глаз, «во время погрома кто-то из «христиан» счёл нужным выбить и другой». Троих сбросили с крыши: «…подлая толпа охочих палачей добила их дрючками и со смехом закидала горой пуха». «Хайка попала в гору пуха на дворе и осталась жива». (Все цитаты – из очерка Короленко «Дом № 13»). Вероятно, эта ассоциация – Хайка…пух… - через шесть лет вспомнилась писателю Куприну, и он злобно замечал в известном потаенном письме: «У Хайки Мильман в Луцке выпустили пух из перины», - вот-де и это именуется бедой. 

49 убитых и почти 600 раненых и изувеченных – кровавый итог погрома, не говоря о разграбленных домах и лавках. Известная песня – отклик на Кишинёвский погром, которую пела моя мама Хая Народицкая, - заканчивалась словами: «Ой, ды Гот, ды гитер. Вус киксты аф индз ныт аруп!? Батрахт нур дэм рысишн тымл. Ин виазэй дайнэ идн кимэн уп». – «Ой ты, милосердный Боже. Почему Ты не взглянешь на нас!? Обдумай (обозри) лишь русский хаос. И как погибают Твои евреи».  


Шолом-Алейхем, собираясь выпустить сборник в пользу пострадавших от погрома, обратился с просьбой к Л. Н. Толстому: «…осмеливаюсь просить Вас, Великий Писатель Земли Русской, дать нам что-нибудь, ну хотя бы письмо утешительного свойства». Толстой дал для сборника «Хильф» («Помощь») три сказки, в письме же отказал. Трижды (!) в течение трёх месяцев 1903 года (27 апреля, 10 мая, 24 июля) Шолом-Алейхем тщетно обращался к Толстому с почтительнейшей просьбой публично выступить с осуждением погрома или хотя бы просто с выражением сочувствия пострадавшим. После Кишинёвского грянули погромы 1905 года, в том числе в Киеве, приведшие, в конце концов, к эмиграции Шолом-Алейхема из России. И он пишет вновь безответное письмо Толстому, исполненное явного нетерпения и сдерживаемого гнева. «Но неужели не раздастся Ваш мощный голос теперь, когда позор и беда постигли нашу общую родину, и, больше всех, они коснулись нас, несчастных евреев?! …6 миллионов евреев в России и около миллиона моих братьев в Америке ждут от Вас хотя бы слова утешения… Мы ждём его». (30 октября 1905 года). 

Семь миллионов евреев не дождались от Толстого «ни слова, ни вздоха» ни после Кишинёвского погрома 1903 года, ни в 1905 году, когда по Российской империи прокатились 690 еврейских погромов. 

Толстой подписал коллективный протест городскому голове Кишинёва, отредактировав текст петиции, составленный профессором Стороженко: «…мы выражаем наше болезненное сострадание невинным жертвам толпы»… Это, так сказать, официально заявленная его позиция. На вопрос редактора американской газеты «North American Newspaper» от 10 мая 1903 г. – «Виновата ли Россия в кишинёвском побоище?» - Толстой заявил: «Виновато русское правительство»… Это уже деятельность на заграницу, как бы на экспорт. Ни одного слова сочувствия согражданам-евреям у Толстого не нашлось. 

Правительство, конечно, виновато в первую очередь. И царь Николай II, выразивший милостивое личное сочувствие уволенному губернатору Бессарабии фон Раабену. Но вот мнение Горького о роли народа: «Еврейские погромы по энергии своей, несомненно, стоят на первом месте в ряду «великих исторических деяний русского народа». 

Не один Шолом-Алейхем, около 20 евреев, преклонявшихся перед великим писателем, отправили Толстому письма с одной-единственной просьбой – публично осудить Кишинёвский погром. Для них, униженных, преданных властью и брошенных ею на расправу черни, было душевно необходимо услышать голос человека, воплощавшего совесть России. Отказав в публичном письме, Толстой 27 апреля пишет письмо Э. Линецкому, одному из корреспондентов. 

Это письмо евреям надобно знать хорошо. 

«Эммануил Григорьевич, 
я получил Ваше письмо. Таких писем я получил уже несколько. Все пишущие так же, как и Вы, требуют от меня, чтобы я высказал своё мнение о кишинёвском событии. Мне кажется, что в этих обращениях ко мне есть какое-то недоразумение. Предполагается, что мой голос имеет вес, и поэтому от меня требуют высказывания моего мнения о таком важном и ложном по своим причинам событии, как злодейство, совершённое в Кишинёве. Недоразумение состоит в том, что от меня требуется деятельность публициста, тогда как я человек, весь занятый одним очень определённым вопросом, не имеющим ничего общего с современными событиями: именно вопросом религиозным и его приложением к жизни. Что же касается моего отношения к евреям и к ужасному кишинёвскому событию, то оно, казалось бы, должно быть ясно всем тем, кто интересовался моим мировоззрением. Отношение моё к евреям не может быть иным, как отношением к братьям, которых я люблю не за то, что они евреи, а за то, что мы и они, как и все люди, сыны одного отца - Бога, и любовь эта не требует от меня усилий, так как я встречал и знаю очень хороших людей евреев. 
Отношение же моё к кишинёвскому преступлению тоже само собой определяется моим религиозным мировоззрением. Ещё не зная всех ужасных подробностей, которые теперь стали известны потом, я по первому газетному сообщению понял весь ужас совершившегося и испытал тяжёлое смешанное чувство жалости к невинным жертвам зверства толпы, недоумения перед озверением этих людей, будто бы христиан, чувство отвращения и омерзения к тем так называемым образованным людям, которые возбуждали толпу и сочувствовали её делам и, главное, ужаса перед настоящим виновником всего, нашим правительством со своим одуряющим и фанатизирующими людей духовенством и со своей разбойничьей шайкой чиновников. Кишинёвское злодейство есть только прямое последствие проповеди лжи и насилия, которая с таким напряжением и упорством ведётся русским правительством. 

Если же вы спросите меня: что, по моему мнению, нужно делать евреям, то ответ тоже сам собой вытекает из того христианского учения, которое я стараюсь понимать и которому стараюсь следовать. Евреям, как и всем людям, для их блага нужно одно: как можно более в жизни следовать всемирному правилу – поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, и бороться с правительством не насилием – это средство надо предоставить правительству, - а доброю жизнью, исключающей не только всякое насилие над ближним, но и участие в насилии и пользование для своих выгод орудиями насилия, учреждёнными правительством. Вот всё – очень старое и известное, что я имею сказать по случаю ужасного кишинёвского события». 

Мне приходилось где-то читать, что обращение по имени-отчеству, без обычных эпитетов «уважаемый», «любезный» или «милостивый государь», уже само по себе высокомерное неуважение. Спешу подобное мнение опровергнуть. В переписке с Некрасовым, Тургеневым, Лесковым и другими писателями Толстой нередко ограничивается обращениями по имени-отчеству. И они ему пишут так же. Лесков, наряду с эпитетами «высокочтимый», «многочтимый», примерно 15 писем начинает просто со слов «Лев Николаевич». Так что и обращение – «Эммануил Григорьевич» - не доказательство высокомерия. 

10 мая 1903 года Шолом-Алейхем пишет Толстому: «Что касается до Вашего письма к знакомому Еврею, то некоторые места (особенно заключение) для меня совершенно непонятны, и я не смею критиковать его». Не одному Шолом-Алейхему, большинству непредвзятых читателей многое в письме неясно и удручающе странно. Прежде всего режет слух слово «требуют». Если уж так нижайше почтителен к адресату первый еврейский писатель, то какими же словами уважения просили, умоляли небожителя все прочие корреспонденты? Слово «требуют», повторенное дважды и еще «требуется», при отсутствии, конечно, требования, показывает, что Толстой раздражён: как они вообще смеют что-то навязывать ему, просить, назойливо привлекать внимание, посягать на его время?! Двадцать евреев, и все об одном: великий человек, совесть нации - осудите погром! Достали. 

«Предполагается, что мой голос имеет вес»… А разве не так? Ведь евреи – народ сплошной грамотности, они и в России начала ХХ века читали газеты и книги и знали о значении Толстого для русского общества. Кого чтила мыслящая Россия? Кто был предан анафеме церковью? К кому как к пророку ходили в Ясную Поляну искать совета и правды? В письме Толстому (1910-й) Короленко свидетельствует: «Каждая Ваша строчка становится общественным достоянием как-то стихийно». Если строчка – общественное достояние, чем же было бы так и не написанное осуждающее погром и выражающее сочувствие евреям письмо? Не желая публично высказаться о Кишинёвском погроме, Толстой отрицает всем известное – и ему в том числе – своё огромное влияние на умонастоение россиян. 

«От меня требуется деятельность публициста»… Утверждая, что он занят только религиозными вопросами, Толстой вновь говорит неправду. Толстой – великий публицист, написавший, по подсчёту Моше Шнайдера (зихроно ле-враха), 164 законченных и 126 незавершённых статей, трактатов, больших книг, памфлетов, обращений, воззваний, посвящённых самым разнообразным и самым актуальным проблемам современной жизни, среди них такие известные во всём мире статьи, как «Исповедь», «Рабство нашего времени», «О современном строе». Церковь предала его анафеме не только за роман «Воскресение», но и за резкие антиклерикальные статьи. Название его статьи «Не могу молчать!» стало нарицательным, широко употребительным, обозначающим выражение страстной гражданской позиции по какой-то проблеме. Великий публицист Толстой с вниманием и интересом относился к публицистическому творчеству Короленко. За несколько месяцев до смерти Толстой читает статью Короленко «Бытовое явление», протестующую против смертной казни, рыдает над ней и оказывает Короленко, по его словам, «великую нравственную поддержку» - пишет личное письмо, вызвавшее острый общественный резонанс. 

Душа Толстого болит не только за жертвы, но и за самих убийц, нередко тёмных и забитых. «Бытовое явление», казнь, необходимо отменить, статью «надо перепечатать и распространять в миллионах экземпляров», - пишет он Короленко. Всплеск эмоций, энергии, темперамент бойца. Когда убивали анархистов, студентов, Толстой не мог молчать. И когда казнят убийц-уголовников – он волнуется и не безмолвствует. А когда режут евреев – Толстой молчит, враз утратив громоподобный голос. «Лукаво сердце человеческое», - сказал пророк Иермиягу. Хуже – когда оно равнодушно и жестоко. 

Пассаж о братской любви, так охотно и часто цитируемый («Отношение моё к евреям не может быть иным, как отношение к братьям, которых я люблю»), выглядит неискренним в свете бездействия Льва Николаевича. Да неужели он бы не утешил не то что брата, а и вовсе не родного, но близкого человека, приведись тому испытать хоть толику кишинёвского ужаса?! 

Завершающая часть письма, «заключение», якобы непонятное Шолом-Алейхему, поражает. Но после ХХ века, равнодушия к нашим бедам не только великих людей, но и почти всего мира, после остракизма Израиля Европой в начале нынешнего, третьего тысячелетия, мы обязаны понимать всё, и смеем сказать обо всём. 

«Евреям, как и всем людям, для их блага нужно одно: …поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, и бороться с правительством не насилием, … а доброю жизнью»… 

Конечно, Шолом-Алейхем лукавил, когда писал о своём непонимании «эаключения». Истина в другом – «не смею критиковать его». Значит, есть за что критиковать? Оказывается, в конце ХIX века, вероятно, и позднее, Толстой приравнивал иудаизм к язычеству. И он поучает евреев, как христианин, как проповедник истинной человеколюбивой религии. Как бы забыв (а он знал и иврит, и ТАНАХ), что христианство взяло и этот постулат, и основополагающие Десять заповедей из иудаизма. И никто (!) учить евреев их нравственно-религиозному закону не вправе – они начинают постигать его сами четырёх лет отроду. 

Через пять месяцев после письма Толстого Линецкому Шолом-Алейхем пишет Толстому (24.09.1903 г.): «Забыл в своё время заметить Вам, что основная мысль сказки «Ассархадон» (сказка Толстого – Л. Т.)выражена талмудическим учёным Гилелем - что неприятно тебе, не пожелай своему ближнему. По мнению рабби Гилеля, это есть основание и цель всего Моисеева учения». Этот ответ – критика Шолом-Алейхемом заключения письма Толстого. Напоминание ему о первородстве иудаизма и вторичности христианства и о несостоятельности его, Толстого, поучения. 

С другой стороны, наставление о доброй жизни воспринимается как некий намёк. Если с евреями поступили столь ужасно, то это из-за их недоброй жизни? Да нет, отвечает Короленко в своём очерке «Дом №13». Он специально записал, сколько зарабатывали жильцы в месяц, чем жили, каковы были отношения с соседями. Мелкий лавочник, приказчик, служитель в больнице, стекольщик… 

Незначительные трудовые заработки зависти возбуждать не могли. «Хоромам» еврейским – в семи квартирах восемь семейств – тоже не позавидуешь. И отношения с соседями были дружеские. Но стекольщика Гриншпуна ударом ножа в шею убил молодой сосед, которого вдова убитого ребёнком держала на руках. 

Городовой, «бляха 148», утром сказал: «Евреи, прячьтесь!», а потом по приказу свыше «на глазах полиции и местной интеллигенции» начались убийства. При свете солнца свершалось то, что случалось, увы, не единожды… «Из-под тонкого налёта христианской культуры прорываются вспышки животного зверства» (Короленко). 

Предназначение писателя – способствовать укоренению культуры в человеке и укрощению в нём зверя. Отказавшись публично осудить Кишинёвский погром и публично же выразить сочувствие евреям, Толстой не сослужил добрую службу и своему, русскому, народу. Но это уже касается россиян. Нелишне только заметить, что русское слово «погром», обозначающее распространённое российское явление, понятно во всём мире без перевода. И не будем укорять Шолом-Алейхема за почти унизительное выпрашивание утешительного письма. Не за себя просил – за свой народ. 

Нас интригует равнодушие и неискренность Толстого в оценке «Кишинёвского злодейства». Но посмотрим, что записал Толстой в 90-х гг. в дневнике по прочтении книг еврейского публициста Ф. Геца: «Какое отвратительное дело – имярекфильство. Я сочувствовал евреям, прочтя это – стали противны». (Краткая еврейская энциклоледия, т.8, «Толстой». Может быть, и в 1903 году были противны? 

И вдумаемся в сказанное Солженицыным. Во время террора 1905-1907 годов «Только Лев Толстой, при уникальности своего общественного положения, мог позволить себе сказать, что у НЕГО (выделено Солженицыным – Л.Т.) еврейский вопрос стоит на 81-м месте» («200 лет вместе», М., 2001 г. с 461). 

Вот такая «братская» любовь. 

Напомню, Толстой признавался фактически в равнодушии к участи евреев в то время, когда в России бушевали почти 700 (!) еврейских погромов. Прислушаемся к откровению Толстого и признаем – наши проблемы, беды и даже зверски убитые жертвы мало трогали его и были ему почти безразличны. Толстого не интересовало и мнение евреев о нём, потому он так спокойно переиначивал факты и отрицал в знаменитом письме очевидное и всем известное. 

Но наш еврейский people всё схавал. Моше Шнайдер приводит удручающие примеры: «С.Дубнов – самый авторитетный из авторов – писал в своей книге «Новейшая история еврейского народа»: «Подлинный протест прозвучал только в письме (Линецкому – Л.Т.) великого русского писателя Льва Толстого». И Краткая еврейская энциклопедия (т.6, статья «Погромы») сообщает: «Кишинёвский погром осудили многие представители русской интеллигенции, например, Л. Толстой». И до сих пор завороженные магией слов Толстого о братской любви к евреям, печатают и цитируют их журналисты из одного издания в другое. 

А между тем ещё в конце 1910 года в связи со смертью Толстого Шолом-Алейхем писал: «Я не мог себе представить, чтобы величайший человек нашего столетия мог видеть чудовищную несправедливость, ужаснейшую жестокость, совершившуюся в его стране с несколькими миллионами несчастнейших созданий, моих несчастных братьев, и не выступить со своим могучим словом, которое бы прозвучало на весь мир». (Письмо Шолом-Алейхема редактору И. Перперу привёл Моше Шнайдер в статье «Лев Толстой и Кишинёвский погром» - «Еврейский камертон», 13.10.1995).

Лина Торпусман,
 Иерусалим
2013 г.

Источник https://sem40.co.il/315208-bratskaja-ljubov-o-kishinevskom-pogrome-i-velikom-russkom-pisatele.html