Сталин и еврейская проблема - часть 5

Последний этап «дела врачей». Суд или ОСО?

В «деле врачей» в январе 1953 года возникли два русла — одно на поверхности, открытое, другое тайное, в недрах МГБ. Между ними не было синхронности, обычной для расчленения потоков рек перед их впадением в море. В МГБ в январе-феврале 1953 года шла эскалация арестов и связанное с этим расширение следствия. Публично-пропагандистская линия этого дела, напротив, предполагала скорый суд.
Заключительная фраза «Сообщения ТАСС» о том, что «следствие будет закончено в ближайшее время», означала начало пропагандистской кампании и призыв к общественности и всему советскому народу поддержать намеченные карательные меры. Пропагандистские кампании такого типа организовывались и в прошлом для разных процессов, но всегда после окончания следствия и при наличии так называемого «обвинительного заключения». Пропагандистский шум в таких случаях, как и в спорте, целесообразен только на финише. Долго он просто не может продолжаться. Всего лишь за месяц до этого, в начале декабря 1952 года, в специальном решении «О положении в МГБ и вредительстве в лечебном деле», ЦК КПСС обязало МГБ «до конца вскрыть террористическую деятельность группы врачей, орудовавшей в Лечсанупре, и ее связь с американо-английской разведкой» [152]. Эта директива не предполагала того, что финиш уже близко. В январе 1953 года началась новая волна арестов, которая не остановилась и в феврале. Были арестованы профессора В.Ф. Зеленин, Э.М. Гольштейн, Н.А. Шерешевский, Я.Л. Рапопорт, СЕ. Незлин и другие. Среди них был второй личный врач Сталина Б.С. Преображенский, который обычно вызывался к Сталину на дачу при горловых заболеваниях. По данным Г.В. Костырченко, основанным на архивах, в «деле врачей» только по «кремлевской медицине» оказалось 37 арестованных [153]. В это же время шли аресты некоторых врачей, не имевших отношения к Лечсанупру Кремля.
Пропагандистская кампания, наиболее интенсивно проводившаяся в «Правде» и захватившая все другие центральные газеты, по своему характеру создавала впечатление о том, что суд над «убийцами в белых халатах» уже готовится. До недавнего времени в биографиях Сталина и в работах по проблемам антисемитизма в СССР можно было встретить заявления о том, что судебный процесс над врачами был назначен «на середину марта» [154]. В одной из самых недавних биографий Сталина, написанной Романом Бракманом и опубликованной в 2001 году в Англии, утверждается, что Сталин назначил суд над кремлевскими врачами на конец февраля. «В этот год Пурим начинался на закате солнца в субботу 28 февраля. По еврейскому лунному календарю это был 14-й день месяца Адар, 5713 года» [155].
Пурим — это старинный еврейский праздник по случаю спасения еврейского народа от уничтожения в Персидской империи задолго до нашей эры. Бракман хотел показать, что 1 марта 1953 года повторилась история, подобная рассказанной в книге «Эсфирь» в Библии [156].
Пропагандистские кампании такого рода в СССР никогда не формируются стихийно. Возникает какой-то штаб крупных идеологических чиновников, которые заказывают разным «надежным» авторам статьи и очерки. В такой штаб неизбежно должны были войти редакторы «Правды» и «Известий», глава Агитпропа, редактор журнала «Коммунист» и несколько идеологических работников из академической среды. Главой Агитпропа был в это время секретарь ЦК КПСС Николай Михайлов. Главный редактор журнала «Коммунист» Дмитрий Чесноков входил в состав Президиума ЦК КПСС. Шепилов, главный редактор «Правды», возглавлял образованную в 1952 году особую идеологическую комиссию. Можно встретить заявления о том, что Чесноков срочно по поручению Сталина написал книгу, оправдывающую все действия по наказанию и депортации евреев. Эта книга якобы была быстро отпечатана тиражом в миллион экземпляров и лежала на секретном складе МГБ и должна была распространяться «в день X» — то ли перед судом, то ли перед казнью [157]. Ни одного экземпляра этой книги пока не было найдено.
Сталин имел очень большой опыт по организации разных судебных процессов, закрытых, открытых и открыто-показательных, на которые приглашались иностранные корреспонденты и иностранные дипломаты. На этих судах 30-х годов обвинялись очень крупные партийные и государственные работники. Наиболее хорошо изучены суды 1937—1938 годов, на которых Сталин выполнял функцию тайного режиссера, а Андрей Вышинский, главный прокурор, был постановщиком всего «шоу». Рассекреченные архивные материалы дают достаточно хорошее представление о том, сколько времени необходимо для подготовки такого рода показательных судов [158]. Кооперация с судом достигалась не только применением физических методов следствия, но и шантажом по поводу судьбы родственников. Николай Бухарин был вынужден лжесвидетельствовать после года «обработки» и потому, что только в этом случае ему обещали сохранить жизнь молодой жены и малолетнего сына [159]. Делом врачей Сталин напрямую в январе-феврале 1953 года не занимался. Но он, безусловно, понимал, что для открытого судебного процесса оно не подготовлено. В архивных материалах этого «дела», которые изучал Г.В. Костырченко, также нет никаких указаний на подготовку открытого процесса, так как прокуратура и в феврале 1953 года не была подключена к следствию. «Если бы Сталин вскоре не умер, — считает Костырченко, — то, скорее всего, имело бы место действо, аналогичное тайной расправе над руководством Еврейского антифашистского комитета» [160]. Это предположение нельзя признать достаточно реалистичным. «Тайная расправа» в случае ЕАК оказалась возможной, так как само «дело ЕАК» было тайной с самого начала, и арестованные по этому делу были неизвестны за пределами московских еврейских кругов. «Дело врачей» после публикации «Сообщения ТАСС» стало всемирно известным, и перед судом должны были предстать знаменитые врачи, авторы учебников, заведующие кафедрами, академики медицины, основатели научных школ. В «деле ЕАК» был только один обвиняемый этого калибра, профессор Лина Семеновна Штерн. Именно поэтому ее выделили в отдельное «дело» и приговорили к ссылке, а не к смертной казни, как других. «Дело ЕАК» не могло быть образцом, так как оно, по существу, было провалом. Сам суд, хотя и закрытый, шел слишком долго, больше двух месяцев. Обвиняемые в большинстве случаев отказывались от своих показаний, данных на следствии, объясняя причину лжесвидетельств незаконными методами следствия. Отказ от показаний, данных на предварительном следствии, был неизбежен и для «дела врачей», если бы оно поступило на рассмотрение закрытого суда. Суд, даже если он закрытый, должен все же вести допросы обвиняемых, подтверждая данные следствия, и воссоздавать общую картину преступления. Нельзя исключить того, что Сталин, понимая все эти проблемы, мог уже склоняться к возможности закрытого суда по какой-либо упрощенной схеме. Но главные организаторы процесса в МГБ, прежде всего Гоглидзе, который в январе 1953 года, во время болезни Игнатьева, исполнял обязанности министра государственной безопасности, понимали, что проведенная ими работа по созданию «дела врачей» не подготовила его даже и для закрытого суда. В таких случаях следственный аппарат просит от прокуратуры или от директивных органов разрешения на продление срока следствия. Это нормальная практика, и в СССР продлять сроки следствия было достаточно легко. Совершенно неожиданно и МГБ, и Бюро Президиума ЦК КПСС на совещании 9 января 1953 года приняли решение не о продлении, а о сокращении сроков следствия и публично объявили о том что «следствие будет закончено в ближайшее время». В СССР в 1953 году существовал лишь один способ выполнения этого обещания — передача дела на рассмотрение не суда, а Особого Совещания при МГБ, то есть внесудебного органа, имеющего полномочия для вынесения быстрых приговоров заочно, по документам вины, представляемым только следствием. Именно Особое Совещание при МГБ, сокращенно просто ОСО, выносило приговоры Каплеру, Морозу-Морозову, сестрам Аллилуевым и другим родственникам Сталина, а также Полине Жемчужине, так как в этих случаях после ареста не проводилось и полноценного следствия. В СССР в 1953 году существовали два Особых Совещания — при МГБ и при МВД. Некоторое представление можно сделать пока лишь о рабо-те Особого Совещания при МВД, так как рапорты МВД Сталину были рассекречены и общий каталог всех рапортов за 1944—1953 годы опубликован в 1994 году [161].
В 1951—1952 годах поток рапортов от МВД Сталину был, как я уже отмечал, резко сокращен. Большая часть этих рапортов шла теперь только Маленкову, Берии, Булганину и другим лидерам. Последний рапорт о деятельности Особого Совещания МВД Сталин получил в июле 1950 года. Это был доклад «О рассмотрении Особым Совещанием при МВД следственных дел на 112 человек 14 июля 1950 года» [162]. Это был второй рапорт за июль, в первом, 8 июля, Сталину доложили о приговоре 7 июля группе в 115 человек. Каждый месяц Сталин получал два или три рапорта о работе Особого Совещания МВД, и в одно заседание это совещание рассматривало обычно от 200 до 400 дел. В 1946—1947 годах цифры могли быть и выше, например 8 мая 1947 года были рассмотрены дела на 575 человек [163]. В это время через Особое Совещание при МВД СССР проходило около 15 тысяч дел ежегодно, и в этот поток попадали в основном националисты и «социально враждебные элементы» из западных областей Украины и из Прибалтики. Таким образом шло пополнение Гулага, находившегося в системе МВД. Особое Совещание при МГБ, деятельность которого не рассекречена в такой же степени (возможно, из-за ликвидации многих документов), специализировалось на делах более закрытого типа.
Само существование Особых Совещаний для внесудебных расправ было, по существу, государственной тайной, хотя этот карательный институт возник еще в старой России после убийства царя Александра II в 1881 году. Особое Совещание в императорской России было введено для более эффективной борьбы с нарастающим терроризмом «Народной воли». Оно обладало правом ссылки арестованных без суда на срок до пяти лет. В СССР Особое Совещание при народном комиссаре внутренних дел СССР было учреждено Постановлением ЦИК и СНК СССР от 5 ноября 1934 года. ОСО появилось в комплексе законодательных актов при реорганизации ОГПУ в НКВД. НКВД был более крупной организацией, и аппарат ОГПУ стал ее частью, Главным управлением внутренней безопасности. Особое Совещание для быстрого и заочного рассмотрения дел формировалось из пяти членов, самого наркома или его первого заместителя, начальника милиции, Генерального прокурора или его заместителя и двух других членов. Советское Особое Совещание обладало не только правом ссылки и высылки на срок до 5 лет, но также и правом заключения в исправительно-трудовые лагеря на срок до 5 лет. В условиях начавшегося в 1937 году террора ОСО получило право лишения свободы на срок до 8 лет. Через ОСО, без судов и даже без следствия, отправили в ссылку и в лагеря членов семей «врагов народа», «социально опасных» бомжей, бывших дворян, выселяемых из Ленинграда и Москвы. ОСО утверждало списки. Поскольку потоки арестуемых были слишком большими, Особые Совещания бы-ли также созданы при наркоматах внутренних дел союзных республик, а иногда и в областях, причем они стали просто «тройками», состоявшими из трех лидеров республик — первого секретаря КП(б), Генерального прокурора и начальника милиции или республиканского наркома внутренних дел. Республиканские и областные ОСО исчезли в 1940 году. В начале войны постановлением Государственного Комитета Обороны от 17 ноября 1941 года Особому Совещанию при НКВД, если оно заседало с участием прокурора, было дано право выносить любые меры наказания, вплоть до расстрела. Но эти чрезвычайные полномочия ОСО при НКВД сохранились и после войны и были в силе в 1953 году [164].
Берия уже в 1953 году, вскоре после смерти Сталина, став министром внутренних дел, направил в Президиум ЦК КПСС записку «Об ограничении прав Особого Совещания». Он отмечал, что после окончания войны и до 1953 года права ОСО не сокращались, а, наоборот, расширялись. «Такое положение приводило к тому, что бывшее министерство государственной безопасности СССР, злоупотребляя предоставленными широкими правами, рассматривало на Особом Совещании не только дела, которые по оперативным или государственным соображениям не могли быть переданы на рассмотрение судебных органов, но и те дела, которые были сфальсифицированы без достаточных оснований» [165]. Берия в этой записке предлагал не упразднить ОСО, а лишь ограничить его право на вынесение любых приговоров. По его мнению, ОСО не должно иметь права лишения свободы на срок больше 10 лет. В сентябре 1953 года Президиум Верховного Совета СССР принял указ об упразднении Особого Совещания [166]. Не исключено, что сам факт того, что большинство политических дел, дел о диверсиях, шпионаже, дела о националистах и многие другие рассматривались в 1941—1953 годах не судебными органами, а ОСО, объясняет определенную атрофию способности судов к рассмотрению таких дел в открытом или закрытом заседаниях. Следователи в случаях проблем с доказательствами вины могли почти всегда рекомендовать направление законченного дела не в суд, а в ОСО, где оно гарантированно «проходило» в общем списке в 100, 200 или 500 и больше обвиняемых. Большинство людей в СССР о существовании Особых Совещаний не знало и даже не подозревало. Обычные уголовные преступления рассматривались в народных судах, и их заседания обычно были открытыми.
В январе и в феврале 1953 года ни МГБ, ни Маленков и Берия, осуществлявшие в этот период контроль за всеми текущими делами, не были заинтересованы в прекращении или хотя бы в замораживании «дела врачей», так как оно было начато в июле 1951 года именно по инициативе той комиссии ЦК ВКП(б), в которую входили Маленков и Берия. Игнатьев и Гоглидзе сменили Абакумова в руководстве МГБ именно для разворачивания «дела врачей» и завершения «дела ЕАК», зашедшего в тупик. Провал «дела врачей», вполне возможный при передаче его в суд плохо подготовленным и не отрепетированным, грозил им всем катастрофой. Но в то же время Берия и Гоглидзе, а вместе с ними, очевидно, и Маленков очень торопились. Им нужно было завершить «дело врачей» приговорами раньше, чем будут вынесены приговоры по обширному делу о мингрельской националистической группе в Грузии. В Тбилиси следствием по этому делу руководил первый секретарь ЦК КП(б) Грузии А.И. Мгеладзе. Как сообщил Берия уже в своей записке в Президиум ЦК КПСС от 8 апреля 1953 года, «И.В. Сталин систематически звонил в Тбилиси непосредственно в МГБ Грузинской ССР Рухадзе и ЦК КП(б) Грузии т. Мгеладзе и требовал отчета о ходе следствия, активизации следственных мероприятий и представлении протоколов допросов ему и т. Ипатьеву» [167].
Ключевой фигурой среди арестованных в Грузии партийных работников являлся П.А. Шария, близкий друг Берии. Его иногда называли «душеприказчиком Берии» [168]. В период, когда Берия возглавлял ЦК КП(б) Грузии, Шария был заведующим отделом агитации и пропаганды ЦК Грузии. При переезде в Москву Берия взял Шарию с собой и назначил его начальником секретариата Главного управления государственной безопасности НКВД. С 1943 по 1948 год Шария занимал пост секретаря ЦК КП(б) Грузии. После смерти Сталина Шария был немедленно освобожден, еще до пересмотра всего «мингрельского дела». Но в июне 1953 года его снова арестовали, уже как члена «банды Берии», и в 1954 году приговорили к 10 годам заключения. Вторым близким другом Берии, оказавшимся в тюрьме в Грузии по этому же делу, был А.Н. Рапава, занимавший в 1943—1948 годах пост министра государственной безопасности Грузии, а с 1949 по 1951 год — министра юстиции Грузинской СССР. Рапава также был немедленно освобожден после смерти Сталина и назначен министром государственного контроля Грузии. После падения Берии Рапава был арестован вторично и в 1955 году расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР [169]. Здесь нет необходимости разбирать, насколько виновны или невиновны были эти друзья Берии. В данном случае важно показать, что завершение «мингрельского дела» в Грузии действительно серьезно угрожало положению самого Берии в Москве. «Оргвыводы» были бы неизбежны. Это был вопрос жизни или смерти не только для многих людей в Грузии, но и в Москве.
По воспоминаниям сына Берии, Серго, его отец отлично понимал намерение Сталина и неоднократно предупреждал жену и сына о том, что Сталин может его сместить и что они должны быть готовы ко всему [170]. В его семье «грузинское дело» воспринималось именно таким образом. Завершение этого дела, по свидетельству Серго Берии, ожидалось в марте 1953 года.
Если тщательно обдумать возникшую ситуацию в Москве в феврале 1953 года, то становится очевидным, что предотвратить неизбежные «оргвыводы» после намечаемых в ближайшие недели расстрелов в Грузии можно было лишь одним путем — расстрелами в Москве. Для этого следовало форсированно провести отобранную для возможного суда группу врачей через Особое Совещание при МГБ. 37 человек для Особого Совещания — это не проблема, это была задача на два-три часа. Председателем Особого Совещания мог быть Гоглидзе, как первый заместитель министра. Генеральный прокурор Григорий Сафонов, как ставленник Маленкова и Берии, всегда послушно санкционировал все внесудебные действия властей и был часто членом ОСО при МГБ. Именно он одобрил приговоры по «ленинградскому делу» и выдавал санкции прокуратуры на аресты врачей. Он также мог и войти в ОСО для быстрого окончания этого дела. От ЦК КПСС наилучшей кандидатурой для ОСО был, конечно, Маленков. Но он, возможно, мог делегировать эту миссию кому-либо из своих коллег. Удержать решение ОСО по «делу врачей» в секрете оказалось бы, конечно, невозможно. Неизбежно возник бы шквал международных протестов. Но он ударял главным образом по Сталину. При любом завершении этого дела основная ответственность все равно лежала только на нем. За любые действия Берии, Маленкова, Игнатьева и всех других отвечал перед судом истории только Сталин. Это было справедливо. Именно он создал этот режим со всеми его карательными институтами.

152. Этингер Я.Я. Указ. соч. - С. 99.
153. Костырченко Г.В. Указ. соч. - С. 657-658.
154. Этингер Я.Я. Указ. соч. - С. 109.
155. Brackman Roman. The Secret File of Joseph Stalin. - Ilford (Britain): Frank Cass & Co. Ltd.. 2001. - P. 392.
156. Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового завета. Книга Есфирь. - М.: Всесоюзный Совет Евангельских христиан-баптистов, 1985. -С. 529-537.
157. Этингер Я.Я. Указ. соч. - С. 112-113; Айзенштат Я.И. О подготовке Сталиным геноцида евреев. - Иерусалим, 1994. - С. 80.
158. Getty J A. and Naumov О. V. The Road to Terror. Stalin and the Self-Destructionef the Bolsheviks, 1932-1939. - New Haven and London: Yale University Press, 1999.
159. Медведев Рой. Убийство Бухарина - Жорес Медведев и Рой Медведев. Неизвестный Сталин. - М.: Права человека, 2001. - С. 282-321.
160. Костырченко Г.В. Указ. соч. - С. 682.
161. Архив новейшей истории России: "Особая папка" И. В. Сталина//Указ. соч. - Т. I.
162. Там же. - С. 310.
163. Там же.-С.219.
164. Берия Лаврентий. Указ. соч. - С. 62-63.
165. Там же. - С. 63.,
166. Там же. - С. 402.
167. Там же. - С. 33.
168. Там же. - С. 267.
169. Там же. - С. 495 и 479.
170. Берия Серго. Указ. соч. - С. 46.

Сталин и «дело врачей»

Вскоре после публикации в газетах «Сообщения ТАСС», в период очень интенсивной пропагандистской кампании, связанной с «делом врачей», где-то между 20 и 23 января, многих достаточно знаменитых людей, но обязательно еврейского происхождения стали приглашать в редакцию «Правды» с тем, чтобы подписать заявление о проблемах евреев в СССР в форме коллективного письма в редакцию «Правды». Среди приглашаемых в «Правду» были известные писатели, поэты, композиторы, артисты, ученые, конструкторы, генералы, директора заводов, инженеры и простые рабочие и колхозники, то есть представители всех слоев советского общества. Организацию сбора подписей возглавляли академики Исаак Израилевич Минц, Марк Борисович Митин и Я.С. Хавинсон-Маринин, главный редактор журнала «Мировая экономика и международные отношения». С этим письмом ознакомились более 50 человек и, наверное, около 40 из них это письмо подписали. Естествено, что содержание письма в пересказах стало известно в «элитных» кругах Москвы почти сразу. Лично я узнал об этом письме, наверное, через год от писателя Вениамина Каверина, который был в списке на подпись, но, ознакомившись с проектом, отказался его подписывать. Позднее об этом же письме моему брату Рою и мне рассказывал Илья Эренбург, который также говорил, что он не подписал это письмо. По слухам, в Москве публикация письма в «Правду» была намечена на 2 февраля 1953 го-да. Эту же дату приводит Эдвард Радзинский в своей книге «Сталин»: «2 февраля в редакционных кабинетах «Правды» царила полная растерянность: тщательно подготовленное письмо было запрещено печатать» [171]. Текст письма был уже набран в макет газеты, и директива об отмене этой инициативы поступила в редакцию накануне, очевидно, 1 февраля. Все копии верстки и корректуры были изъяты из редакции, и в последующие годы этот вариант письма знаменитых евреев в «Правду» не воспроизводился в работах по истории. Публиковались лишь версии, иногда явно фальшивые [172]. Содержание письма, как о нем говорили Каверин и Эренбург, состояло в попытке обосновать различие между небольшой группой евреев-врачей, которые оказались завербованными иностранной разведкой, и всем еврейским народом СССР, который считает Советский Союз своей родиной и верен интересам социализма. Г.В. Костырченко, знакомившийся с текстом этого письма в архивах, сообщает, что проект письма был подготовлен секретарем ЦК КПСС и руководителем Агитпропа Николаем Михайловым «по поручению Сталина» [173]. Костырченко считает, что инструкция Сталина Агитпропу о подготовке письма знаменитых евреев в «Правду» означала то, что он «решился на отступной маневр» — шаг, аналогичный его Статье в марте 1930 года «Головокружение от успехов» [174]. Проект письма, судя по архивным отметкам, был направлен 29 января Маленкову и от него поступил Сталину. «Поскольку 2 февраля на сопроводительной записке к письму появилась отметка об отправке его в архив, то, — пишет Костырченко, — напрашивается вывод, что текст Сталину не понравился. Можно предположить, что тон письма — чрезмерно резкий, если не сказать кондовый — его не устроил, ибо не способствовал достижению искомой цели: скандальную ажиотацию вокруг «дела врачей» в стране и в мире. Обоснованность такой догадки представляется вполне очевидной, так как составление следующего варианта письма было поручено Шепилову, слывшему среди интеллигенции либералом» [175].
С этим предположением Костырченко можно согласиться, но с некоторыми оговорками. Тон первого проекта письма в «Правду», требовавшего, кроме всего прочего, «самого беспощадного наказания преступников», то есть их казни, определялся «Сообщением ТАСС», которое тогда воспринималось как одобренное Сталиным или даже написанное им самим. Ажиотаж вокруг еврейской проблемы Сталин в то время мог прекратить другим, более простым путем. Для этого было достаточно телефонного звонка Сталина в Агитпроп или редактору «Правды», этой газеты газет, на которую равнялись другие. Сталин в данном случае хотел остановить антисемитскую кампанию в прессе, но сделать это не лично, а через какую-то другую достаточно авторитетную статью в «Правде». Это было бы повторением того приема, который был использован Сталиным для остановки антинемецкой пропаганды незадолго до окончания войны. В то время, — это люди моего поколения помнят достаточно хорошо, — главным антинемецким пропагандистом был Илья Эренбург, которому принадлежал лозунг «Убей немца!». Эренбург в период войны опубликовал в «Правде», «Красной звезде» и в других газетах больше тысячи ярких статей и очерков, которые всегда читались без равнодушия. Но он постепенно переходил от антифашистской к антинемецкой пропаганде. После вступления Красной Армии на территорию Германии это направление пропаганды одобряло насилия над гражданским населением. Именно в это время в «Правде» появилась большая статья тогдашнего начальника Агитпропа Георгия Александрова «Товарищ Эренбург упрощает» [176], которая быстро остановила грубую антинемецкую пропаганду. Статья Александрова была заказана и одобрена Сталиным. Этот прием Сталин, очевидно, хотел повторить, показав, что он сам стоит в стороне от антисемитской кампании и «дела врачей».
Новый проект письма в «Правду» был готов и передан в Агитпроп Михайлову 20 февраля. Через Маленкова или иным путем он поступил на дачу Сталина в Кунцево 21 или 22 февраля в форме машинописного текста и готовой типографской верстки. В 90-е годы этот текст был найден в архивах и полностью опубликован в журнале «Вестник Архива Президента Российской Федерации» [177]. Вместе с ним было найдено в архивах и письмо Эренбурга Сталину, датированное 3 февраля 1953 года. На этих архивных материалах стояла отметка «Поступило 10.Х.53 г. с дачи И.В. Сталина», то есть после его смерти. Под новым проектом письма стояли те же самые подписи, хотя сбора подписей в этом случае уже не проводилось. Считалось, очевидно, что те знаменитые евреи, которые поставили свои автографы под первым резким письмом, будут только рады тому, что опубликован более мягкий и примирительный вариант. Вениамина Каверина среди авторов письма уже не было, но Эренбург остался, очевидно, потому, что он в личном письме Сталину от 3 февраля выразил готовность подписать коллективное письмо в том случае, «...если это может быть полезным для защиты нашей родины и для движения за мир» [178].
Письмо Эренбурга было прочитано Сталиным. Судя по его тексту, оно было написано и отправлено Сталину не 3 февраля, а в конце января, и при публикации дата поставлена ошибочно по каким-то отметкам. Эренбург начинает свое письмо сообщением, что «тов. Минц и Маринин ознакомили меня сегодня с проектом «Письма в редакцию газеты «Правда» и предложили мне его подписать». Это могло происходить в 20-х числах января, так как подпись Эренбурга стояла одной из первых. Редакция журнала «Вестник АПРФ», которая опубликовала в 1997 году тексты письма Эренбурга Сталину и письма знаменитых евреев в «Правду», не имела представления о том, что в этом случае публикуется второй вариант письма в «Правду», а не тот, о котором сообщал Эренбург. То, что в действительности существовали не один, а два проекта — январский и февральский, не было известно до публикации книги Г.В. Костырченко в 2001 году. Только он по архивным материалам разобрался в этой проблеме и сравнил между собой тексты этих писем. Костырченко отметил достаточно заметную разницу «шепиловского» варианта от «Михайловского»: «Это была уже не прежняя вульгарная агитка, а вежливое приглашение «вместе... поразмыслить над некоторыми вопросами, затрагивающими жизненные интересы евреев» ...преобразился и язык послания: исчезли «выродки», «отщепенцы», «шпионские банды», испарились куда-то «еврейские буржуазные националисты», не использовался даже такой ходовой пропагандистский штамп, как «англо-американские империалисты»... Поскольку из послания был изъят призыв «самого беспощадного наказания преступников», можно заключить, что Сталин отказался от намерения провести публичный процесс по «делу врачей» (тем самым автоматически опровергается миф об открытом антисемитском судилище как сигнале к началу еврейской депортации)» [179].
Однако и этот новый вариант письма в «Правду» так и не появился в печати до смерти Сталина. Костырченко считает, что Сталин все же не решился его публиковать. Однако отказ от публикации не означал того, что Сталин намеревался возвратиться на старые позиции. «...Ибо как тогда объяснить, что накануне того, как его разбил паралич, с полос центральных газет исчезла воинственная риторика, неизменно присутствовавшая на них, начиная с 13 января 1953 г.» [180].
Костырченко вполне прав в том, что текст письма в «Правду» стал в варианте Шепилова настолько умеренным, что его публикация означала бы полное прекращение антисемитской кампании в прессе. Сам Шепилов, который, безусловно, знал все детали этих событий и которому Сталин должен был дать совет о том, какой проект письма нужно составить, ничего не пишет в своих «Воспоминаниях» об этом важнейшем событии в своей деятельности. Шепилов вообще практически не обсуждает проблему «дела врачей» и его пропагандистского обеспечения в «Правде», хотя, как главный редактор этой газеты, он не мог быть в стороне от политических событий января-февраля 1953 года. Письмо в «Правду» заканчивалось призывом к «сплочению всех прогрессивных сил еврейского народа», а также к созданию в СССР «... газеты, предназначенной для широких слоев еврейского населения в СССР и за рубежом». В случае публикации этого письма со всеми авторами, в число которых входили Л.М. Каганович, И.Г. Эренбург, академики Л.Д. Ландау, СИ. Вольфкович, начальник атомного ведомства Б.Л. Ванников и министр тяжелой индустрии Д.Я. Райзер, конструктор самолетов СА. Лавочкин, режиссер М.И. Ромм, музыканты Д.Ф. Ойстрах и Э.Г. Гилельс и многие другие всем известные имена, антисемитская кампания в прессе, привязанная к «делу врачей», была бы немедленно прекращена. Нельзя быть уверенным в том, что Сталин «передумал публиковать письмо». В тексте письма, найденного в архиве, были пометки, работа над ним еще продолжалась. То, что из газет исчезла вскоре «воинственная риторика», могло свидетельствовать о скором повороте, связанном с публикацией письма в «Правду». Следует, однако, подчеркнуть, что воинственная риторика исчезла из центральных га-зет не «накануне» паралича Сталина, а в понедельник 2 марта, именно в тот день, когда на дачу к уже парализованному вождю прибыла группа врачей, причем только русских. В этот день о болезни Сталина знали пока лишь его самые ближайшие соратники.
Изменение политического курса в СССР, в еврейском вопросе, ставшее очевидным с утра 2 марта 1953 года, то есть на следующий день после инсульта у Сталина, произошедшего в первой половине дня 1 марта, стало главным аргументом политического заговора и убийства Сталина. В литературе о Сталине существует около десяти разных версий возможного его убийства, и половина из них рассматривает смену тона прессы в воскресенье 2 марта как аргумент в пользу наличия заговора. Наиболее подробно эту теорию изложил Абдурахман Авторханов в книге «Загадка смерти Сталина» еще в 1976 году:

«Статьи и корреспонденции «Правды» 8, 9, 11, 12, 16, 18, 19, 20, 22, 23, 26, 27 февраля посвящены «убийцам», «шпионам», «вредителям», «врагам народа» и «буржуазным националистам». Ни одна политическая передовая «Правды» не выходит без ссылки на «бдительность» и «врагов народа». <...>
Поздно вечером 28 февраля выходит «Правда» на 1 марта, в которой напечатано постановление ЦК о женском празднике — дне 8 Марта, — но и там тоже меньше всего говорится о празднике, а больше всего о «шпионах», «убийцах», скрытых «врагах народа», «буржуазных националистах».
А со следующего дня происходит нечто странное и необъяснимое: «Правда» вдруг прекращает печатать всякие материалы о «врагах народа». Более того — «враги народа» совершенно не упоминаются даже в политических статьях и комментариях. В важных передовых статьях «Правды» от 2 марта («Расцвет социалистических наций») и от 3 марта («Важнейшие условия подъема пропаганды») нет ни слова о «буржуазных националистах», «врагах народа», «шпионах» и «убийцах»!
Кампания против «врагов народа» была отменена. Отменена, конечно, не в редакции «Правды», а там, наверху. Кто же ее отменил? Сталин? Нет, конечно, не Сталин. Ее отменили те, кто, начиная с 1 марта 1953 года, караулили смерть Сталина. Эти «караульщики» в лице «четверки» — Берия, Маленков, Хрущев и Булганин — совершили в ночь с 28 февраля на 1 марта 1953 года переворот, завуалированный ссылкой на болезнь Сталина, «временно» отошедшего от власти» [181].

По мнению Авторханова, загадка смерти Сталина Состоит «не в том, был ли он умерщвлен, а в том, как это произошло» [182]. Наиболее вероятной автор считает гипотезу о том, что Сталин был отравлен медленно действующим ядом во время ужина на даче вместе с четверкой соратников в ночь на 1 марта 1953 хода. Версию отравления диктатора выдвигает и Радзинский, однако по его гипотезе организовал отравление один лишь Берия через своего сообщника в личной охране Сталина Ивана Хрусталева [183]. Хрусталев служил в охране Сталина много лет и был одним из наиболее преданных вождю людей. Эти гипотезы, как и несколько других сходных с ними, не подкрепляются никакими фактами. На даче Сталина был большой обслуживающий персонал — охрана, дежурные, прикрепленные, подавальщицы, повара, библиотекари, садовники, которые ежедневно контактировали со Сталиным. Все они работали здесь много лет и пользовались доверием. Сталин не был склонен к частым изменениям своего чисто бытового окружения. Версия убийства основывается лишь на том, что Сталин умер вовремя, всего за два-три дня или за неделю до каких-то ожидавшихся перемен в руководстве и решений по «делу врачей». Именно эта своевременность смерти Сталина кажется многим столь невероятной, чтобы быть естественной. Предположение об убийстве можно найти, наверное, в половине биографий Сталина, изданных на Западе, оно вошло даже в краткую биографию Сталина в Британской энциклопедии [184].
Более сложную теорию «заговора соратников» выдвинул в 1995 году Ю.К. Жуков. По этой теории в заговоре могли участвовать шесть членов Бюро Президиума ЦК КПСС — Берия, Маленков, Булганин, Хрущев, Сабуров и Первухин. Они, пользуясь своим доминирующим положением в Политбюро и в Бюро Президиума Совета Министров СССР, начиная с 1951 года постепенно изолировали Сталина и отстраняли его от текущего руководства и в партии, и в правительстве. Само «дело врачей» было частью этого заговора, и оно позволило удалить из непосредственного окружения Сталина начальника его охраны генерала Николая Власика, арестованного в декабре 1952 года, и начальника личной канцелярии Сталина Александра Поскребышева, неожиданно уволенного в отставку в феврале 1953 года [185]. Этот заговор к концу февраля 1953 года не был завершен, но проявился уже после инсульта Сталина в форме захвата власти у постели больного вождя. Эта теория также не очень убедительна. Сталин действительно отстранялся от решения текущих проблем, но это не было связано с давлением его окружения. На XIX съезде КПСС проявилось доминирующее положение Сталина. Он провел все реорганизации при полном отсутствии какой-либо оппозиции. На заседании Пленума ЦК КПСС 16 октября 1952 года все члены «шестерки», о которой говорит Жуков, были абсолютно беспомощны. Власик был смещен и удален из Москвы в мае 1952 года, еще до обнаружения адресованного ему письма Лидии Тимашук, то есть не в связи с «делом врачей». Александр Поскребышев в 1953 году был уже не начальником личной канцелярии Сталина, а секретарем Президиума и Бюро Президиума ЦК КПСС. В феврале 1953 года он действительно потерял этот пост, но причины отставки остаются неясными до настоящего времени. Начальником личной канцелярии Сталина в 1953 году был В. Чернуха.
В феврале 1953 года Сталин вел совещания и приемы в своем кремлевском кабинете только четыре раза. По-прежнему, как и в конце 1952 года, эти совещания продолжались не дольше часа. 16 февраля 1953 года к Сталину были вызваны Маленков, Берия и Булганин, и их беседа продолжалась всего лишь 15 минут. На следующий день, 17 февраля, Сталин принял посла Индии К. Менона, беседа с индийскими дипломатами продолжалась полчаса. После этого к Сталину снова пришли Булганин, Берия и Маленков, и опять только на 15 минут [186]. В последующие дни Сталин в свой кабинет уже не приезжал, оставаясь на даче. Нет никаких данных о том, что члены «четверки» приглашались к Сталину на дачу в период между 18 и 28 февраля. 27 февраля, в пятницу, Сталин был в хорошем настроении и поехал вечером в Большой театр на балет «Лебединое озеро». В правительственной ложе он сидел один, в глубине, так чтобы публика в зале его не видела. «Лебединое озеро» было любимой постановкой Сталина, и он бывал на этом балете много раз. В этот вечер, 27 февраля, он хотел просто отдохнуть или снять какое-то напряжение. Евгений Громов, автор недавнего исследования о влиянии Сталина на искусство, отметил именно эту сторону неожиданного визита в Большой театр. «Есть символика в том, что в канун смертельной болезни Сталин смотрел «Лебединое озеро» в Большом театре. Чарующая музыка, пленительные танцы. Сталин получал от них искреннее удовольствие» [187].
В субботу 28 февраля, по свидетельству Хрущева, от Сталина позвонили, «... чтобы мы пришли в Кремль. Он пригласил туда персонально меня, Маленкова, Берию и Булганина. Приехали. Потом говорит снова: «Поедемте покушаем на ближней даче». Поехали, поужинали... Ужин затянулся... Сталин был навеселе, в очень хорошем расположении духа» [188]. Этот ужин, который для Хрущева выглядел как неожиданный, был, естественно, подготовлен. Сталин всегда заранее предупреждал обслуживающий персонал о подготовке к таким вечерним или ночным обедам и часто заказывал определенные кавказские блюда и грузинские вина.
Это неожиданное стремление как-то отвлечься, отдохнуть, поужинать с друзьями, выпить вино характерно для человека, который после долгого периода раздумий принял какое-то радикальное решение. Можно было бы привести несколько примеров такого поведения и у других мировых лидеров. Гамаль Абдел Насер, объявив 26 июля 1956 года о своем историческом решении национализировать Суэцкий канал, после знаменитой речи на площади перед ликующей толпой почувствовал столь большое психическое напряжение, что неожиданно для облегчения стресса оторвался от охраны и пошел в свой любимый кинотеатр «Метро» и посмотрел там легкий кинофильм «Встречай меня в Лас-Вегасе» [189].
Можно предположить, что Сталин 27 февраля принял какое-то определенное решение в связи с «делом врачей». У него на столе лежал проект письма знаменитых советских евреев, некоторых из них он хорошо знал лично и очень ценил. Из этого письма, им же самим заказанного, следовал однозначный вывод о том, что все это «дело» следует кончать. Сталин, безусловно, понимал, что «Сообщение ТАСС» толкает все решение проблемы на усмотрение Особого Совещания при МГБ. Международные последствия и внутренние осложнения от такого хода событий можно было легко предвидеть. Казнь тридцати видных деятелей советской медицины не могла дать Сталину никаких политических дивидендов. Она, кроме того, привела бы к всеобщему вниманию к такому уникальному для СССР институту внесудебных репрессий, как ОСО, о существовании которого почти никто не знал.
Можно предположить, что Сталин позвонил в «Правду» либо вечером 27 февраля, либо утром 28 февраля и распорядился прекратить публикацию антиеврейских материалов и всех других статей, связанных с «делом врачей». Вечерний выпуск «Правды» 28 февраля содержал не только Постановление ЦК КПСС о женском празднике, в тексте которого упоминалось о «шпионах, диверсантах, вредителях и убийцах», но и другие репортажи с аналогичной риторикой. В то время «Правда» и некоторые другие центральные газеты выходили дважды, вечером и утром. Вечерний выпуск поступал в киоски только в Москве, утренний на следующий день разносился подписчикам и в Москве, и по всей стране. Типографские матрицы с вечера самолетами доставлялись в крупные города и столицы республик и печатались уже в местных типографиях. Тиражи «Правды» и «Известий» доходили до 10—12 миллионов. Полностью результаты телефонной директивы Сталина могли быть видны в «Правде» только в понедельник 2 марта. Другие газеты в понедельник не выходили.
В Советском Союзе в это время был только один человек, который мог простым телефонным звонком редактору «Правды» или в Агитпроп ЦК КПСС изменить официальную политику. Это мог сделать только Сталин. Если бы гипотеза заговора, выдвинутая Авторхановым, была верна, то «четверка», захватившая власть к вечеру 1 марта, занималась бы другими делами, а не «Правдой». Остановки самого «дела врачей» ни 2, ни 3 марта, ни еще через две недели после смерти Сталина не произошло, остановилась лишь пропаганда, причем именно в «Правде». В других газетах и журналах то же самое произошло уже постепенно, не столь внезапно. Если бы не болезнь Сталина, письмо знаменитых евреев могло быть опубликовано в начале марта, а затем постепенно уменьшено или отменено и все «дело врачей». Ответственность за «дело врачей» несли бы в этом случае Маленков и Берия. У Сталина была бы достаточно основательная причина для радикальных изменений в руководстве страной.
Правители с большой властью, приняв какое-то кардинальное решение исторического характера, обычно находятся до начала его реализации в возбуждении, но в то же время в хорошем, «приподнятом» настроении. Этим, возможно, объясняются и поездка Сталина в Большой театр, кинофильм в Кремле и поздний обед с соратниками, в судьбе которых вскоре ожидались большие изменения. Сталин мог предполагать, что Берию и Маленкова он встречает у себя на даче в последний раз. «Снявши голову, по волосам не плачут» — это была одна из обычных поговорок Сталина. Но это же возбуждение и напряженность перед крупным поворотом могли также привести к резкому повышению кровяного давления, то есть к гипертоническому кризу, плохому сну и инсульту утром 1 марта.
Такое случалось и с другими лидерами. Ленин после переворота 25 октября 1917 года не мог присутствовать на первом заседании Съезда Советов. Переволновавшись, он и Троцкий «лежали прямо на полу в одной из пустых комнат Смольного на разостланных одеялах. У Ленина кружилась голова» [190]. Основные декреты советской власти принимались без Ленина. Перед крупными решениями физические проблемы испытывал и Ельцин «... холодом в груди, некоторым шоковым отупением, сердцебиением (что в этот момент мне было очень некстати)... Каждая ночная секунда все тяжелей и тяжелей — как же заставить себя спать?» [191]
Готовность Сталина к закрытию «дела врачей», или, как любил делать Сталин, «спуску его на тормозах» и к отстранению от власти тех, кто был в это дело вовлечен, — это, конечно, лишь гипотеза.» Она, как мне кажется, более логична, чем предположения об убийстве диктатора. У Хрущева и Булганина не было поводов для заговора против Сталина. Они и сами больше боялись Берии, чем Сталина. В репрессивной практике Сталина это было бы далеко не первое отступление.

Болезнь Сталина. 1—2 марта 1953 года

В воскресенье 1 марта Хрущев ожидал нового приглашения от Сталина. Такие приглашения, именно в воскресенья, стали традицией, так как по воскресеньям, когда все отдыхали, Сталин страдал от одиночества. «Когда он просыпался, то сейчас же вызывал нас (четверку) по телефону, или приглашал в кино, или заводил какой-то разговор, который можно было решать в две минуты, а он его растягивал». Хрущев не стал даже есть дома днем: «...целый день не обедал, думал, может быть, он позовет пораньше? Потом все же поел. Нет и нет звонка»[192].
Сын Хрущева, Сергей, в то время студент, живший с родителями, в своих воспоминаниях об отце подтверждает эту картину:

«...Отец не сомневался, что Сталин не выдержит одиночества выходного дня, затребует их к себе. Обедать отец не стал, пошел пройтись, наказав: если позвонят оттуда, его немедленно позвать... Звонка отец так и не дождался... Стало смеркаться. Он перекусил и засел за бумаги. Уже совсем вечером позвонил Маленков, сказал, что со Сталиным что-то случилось. Не мешкая, отец уехал»[193].

В Москве в конце февраля начинает смеркаться примерно в 17.30. Маленков звонил Хрущеву около 23 часов. В воскресенье 1 марта в служебном помещении дачи, примыкавшем к комнатам, где жил Сталин, с 10 часов утра дежурили старший сотрудник для поручений при Сталине, подполковник МГБ Михаил Гаврилович Старостин, помощник коменданта дачи Петр Лозгачев и подавальщица-кастелянша Матрена Петровна Бутусова, о которой Хрущев пишет как о «преданной служанке Сталина, работавшей на даче много лет». Были здесь и другие сотрудники — повара, садовник, дежурный библиотекарь, все, к кому Сталин мог обратиться с той или иной просьбой. Собственно охрана дачи, составлявшая особое подразделение МГБ, осуществляла охрану территории, подходы и подъезды к даче. Между двумя высокими глухими деревянными заборами вокруг всей территории дежурили патрули с собаками. Возле ворот для въезда на территорию дачи была «дежурная» — помещение для старших офицеров охраны. Проверка приезжавших была очень тщательной. С Можайского шоссе недалеко от Поклонной горы был поворот к даче Сталина. Дорога здесь была перекрыта шлагбаумом, который дежурные офицеры охраны открывали только для правительственных машин. Вторая проверка была у ворот, третья при входе на дачу. Здесь дежурил работник охраны в военной форме полковника государственной безопасности. К территории дачи примыкало двухэтажное здание, жилое помещение или казарма для рядовых охранников, рассчитанное примерно на сто солдат и офицеров.
Все комнаты дачи и ее дежурных помещений были связаны внутренней телефонной системой - «домофоном». Аппараты домофона имелись во всех комнатах Сталина, даже в ванной и туалете. По домофону Сталин заказывал себе еду или чай, просил принести газеты, почту и т. д. Кроме домофона, почти все комнаты, где мог находиться Сталин, имели телефоны правительственной связи и телефоны обычной московской коммутаторной сети. В СССР более ста человек — члены Политбюро, наиболее важные члены правительства, министры МГБ и МВД, военный министр, начальник Генерального штаба, заведующие основными отделами ЦК КПСС, первые секретари обкомов и партийные лидеры республик, командующие пограничными военными округами, секретари ЦК КПСС и некоторые другие государственные и партийные деятели — были связаны между собой двумя или тремя линиями правительственной связи и могли звонить напрямую Сталину в случае срочной необходимости.
Без особой нужды Сталину, конечно, никто не звонил, и, судя по рассказам дежуривших на даче Старостина и Лозгачева, в воскресенье 1 марта телефонных звонков Сталину не было. По «горячим», красным телефонам Сталин обычно сам поднимал трубку телефона. Однако в тех случаях, когда он спал или находился в парке дачи, телефон переключался к прикрепленному дежурному, старшему по охране внутренних помещений дачи. Можно вспомнить самый важный телефонный звонок в жизни Сталина, когда звонил Г.К. Жуков на рассвете 22 июня 1941 года:

«Нарком приказал мне звонить И.В. Сталину. Звоню. К телефону никто не подходит. Звоню непрерывно. Наконец слышу сонный голос генерала Власика (начальника управления охраны).
— Кто говорит?
— Начальник Генштаба Жуков. Прошу срочно соединить меня с товарищем Сталиным.
— Что? Сейчас!? — изумился начальник охраны. — Товарищ Сталин спит.
— Будите немедля»[194].

Сталин подошел к телефону через три минуты.
Сталин очень часто сам звонил разным людям и в Москве, и в республиках либо поздно вечером, либо уже ночью. Он страдал бессонницей и потому не ложился спать до двух-трех часов утра. Поэтому свой главный правительственный телефон он, очевидно, ложась спать, переключал на дежурного охраны сам. Не исключено, что он делал это не всегда. Правительственный телефон имелся и в помещении коменданта дачи, полковника МГБ Орлова. Комендант дачи, или «объекта», имел право в особых случаях входить к Сталину без предупреждения и без приглашения.
Радзинский записал рассказ П. Лозгачева о последовательности событий этого дня. К 10 часам утра «прикрепленные» и обслуживающий персонал собрались на кухне, ожидая звонка от Сталина. Он обычно давал первые распоряжения между 10 и 11 часами утра. Завтрак в так называемую малую столовую Сталина относила Бутусова. 1 марта все было иначе. Рассказывает Лозгачев: «...В 10 часов в его комнатах — нет движения.
Но вот пробило 11 — нет, и в 12 тоже нет. Это уже было странно»[195].
Выражение «нет движения» отражает тот факт, что в комнатах Сталина в дополнение к телефонам была Особая система сигнализации, позволявшая охране следить за тем, в какой из нескольких комнат он находился в тот или иной момент. В мягкую мебель были вделаны особые датчики. После смерти Сталина, когда решался вопрос о возможном превращении дачи в Кунцево в Музей И.В. Сталина, на дачу приехала группа сотрудников Института Маркса—Энгельса—Ленина—Сталина. Е.М. Золотухина, член этой группы, впоследствии вспоминала: «...Из всей мягкой мебели торчали пружинки — остатки специальных датчиков, сигнализировавших охране, куда переместился Сталин»[196].
Особые датчики сигнализировали на контрольное табло, если Сталин открывал или закрывал дверь той или иной комнаты. Поэтому охрана и прикрепленные должны были знать, в какой именно комнате Сталин находился в данный момент. Как известно в настоящее время, он, встав с постели, прошел в столовую, чтобы выпить воды. Ко времени беспокойства Лозгачева Сталин лежал на полу. Каким образом все это отражалось на контрольном табло, никто никогда не сообщал.
Лозгачев продолжает свой рассказ: «Но уже час дня, и нет движения. И в два — нет движения в комнатах. Ну, начинаем волноваться. В три, в четыре — нет движения... Мы сидим со Старостиным, и Старостин говорит: «Что-то недоброе, что делать будем?» ...Действительно, что делать — идти к нему? В восемь вечера — ни-чего нет. Мы не знаем, что делать, в девять нету движения, в десять — нету».
Свидетельство Лозгачева подтверждается свидетельством Старостина, записанным в 1977 году бывшим охранником Сталина А.Т. Рыбиным. В 1953 году Рыбин уже не работал в охране Сталина, а был руководителем охраны Большого театра, это для МГБ также был «объект» правительственной охраны. Находясь в отставке, он по собственной инициативе также собирал свидетельства о смерти Сталина и о других событиях из жизни вождя. В 1995 году Рыбин опубликовал несколько брошюр, одна из которых посвящена событиям марта 1953 года. Свидетельствует Старостин: «...В 22 часа я стал посылать Лозгачева к Сталину, так как нам было странно поведение Сталина. Лозгачев, наоборот, начал посылать меня к Сталину и сказал: «Ты самый старший здесь, тебе первому и надо заходить к Сталину». Препирались меж собой долго, а время шло»[197]. Лозгачев, по более поздней записи Радзинского, повторяет эту картину: «Я говорю Старостину? «Иди ты, ты начальник охраны, ты должен забеспокоиться». Он: «Я боюсь». Я: «Ты боишься, а я герой, что ли, идти к нему?» В это время почту привозят — пакет из ЦК. А почту передаем обычно мы. Точнее, я, почта моя обязанность. Ну что ж... Да, надо мне идти»[198]. Эта картина, воспроизводимая в нескольких биографиях Сталина, совершенно неестественна и невероятна. Люди, которые при малейшем появлений каких-то оснований для беспокойства должны были рапортовать своим более высоким чинам и принимать необходимые меры, ждут часами, понимая, что что-то случилось. Боятся открыть дверь к Сталину, как будто там их ожидает вооруженная засада.
Помещение, в котором пререкались между собой Старостин и Лозгачев, находилось в особом служебном доме, соединенном с дачей Сталина коридором длиной около 25 метров. Двери, ведущие в жилую часть дачи, никогда не запирались. У Сталина с прикрепленными дежурными и с другими служащими дачи были простые и неофициальные отношения. К вечеру 1 марта серьезно волновались уже весь Обслуживающей персонал и вся охрана дачи, и это было естественно. Необычной была боязнь «прикрепленных» не только войти к Сталину, но даже позвонить ему по домофону. Дмитрий Волкогонов в краткой биографии Сталина, опубликованной в 1996 году, пытается объяснить страх «прикрепленных»: «...после полудня у обслужи появилась большая тревога. Однако без вызова никто не смел входить к вождю; так повелевала инструкция Берии»[199]. Такой инструкции для охраны быть не могло. Берия уже с 1946 года не был ни начальником, ни куратором МГБ. По линии правительства и Политбюро он контролировал лишь деятельность МВД.
Примерно в 22.30 Лозгачев с пакетом из ЦК вошел в комнаты, где жил Сталин. То, что он увидел в так называемой малой Столовой, было описано в разных вариантах много раз, так как Лозгачев немного менял свои свидетельства в разговорах с разными людьми. Неизменным остается главное — Сталин лежал на полу возле стола. Он был в пижамных брюках, уже мокрых от непроизвольного выделения мочи, и в нижней рубашке. Несомненно было то, что он лежал так несколько часов и сильно озяб. На столе стояла бутылка с боржоми и стакан. Судя по всему, Сталин, встав с кровати, вошел в столовую, чтобы выпить воды. В этот момент и произошел инсульт. По этой картине очевидно, что все это случилось утром, во всяком случае до 11 часов.
По домофону Лозгачев вызвал помощь. Прибежали Старостин, Туков, Бутусова. Вчетвером они перенесли Сталина в другую комнату, так называемый большой зал, где положили на диван и укрыли пледом. Сталин был парализован и не отвечал на вопросы, хотя глаза его были открыты.
Следует отметить, что все окна в комнатах Сталина держались наглухо зашторенными. Это была мера безопасности — снаружи никто не мог определить или увидеть, в какой конкретной комнате находился Сталин. Свет в столовой и в кабинетах был всегда включен. В спальне лампа находилась возле кровати, так как Сталин обычно читал перед сном, лежа в кровати. Лампу для чтения он выключал сам.
В отношении последующих событий существуют свидетельства и Старостина, и Лозгачева. Свидетельство Старостина было записано А.Т. Рыбиным в 1977 году, свидетельство Лозгачева — Радзинским в 1995 году. В основном они совпадают. Подполковник МГБ М. Старостин был старшим в группе охраны, и на него легла обязанность вызова помощи. По свидетельству Светланы Аллилуевой, беседовавшей в последующие дни с другими работниками обслуживающего персонала дачи, «вся взволновавшаяся происходящим прислуги требовала вызвать врача ... высшие чины охраны решили звонить «по субординации», известить сначала своих начальников и спросить, что делать»[200].
Старостин: «В первую очередь я позвонил Председателю МГБ — С. Игнатьеву и доложил о состоянии Сталина. Игнатьев адресовал меня к Берии. Звоню, звоню Берии — никто не отвечает. Звоню Г. Маленкову и информирую о состоянии Сталина. Маленков что-то промычал в трубку и положил ее на рычаг. Минут через 30 позвонил Маленков и сказал: «Ищите Берию сами, я его не нашел. Вскоре звонит Берия и говорит: «О болезни товарища Сталина никому не говорите и не звоните». Положил трубку»[201]. По свидетельству Лозгачева, эти разговоры происходили между 22 и 23 часами вечера. «...Сижу рядом со Сталиным и считаю минуты своего дежурства. Полагал, что прибудут по указанию Берии и Маленкова врачи. Но их не было. Часы пробили 23 часа 1 марта, но глухая тишина. Смотрю на часы — стрелка показывает час ночи, два, три... Слышу, в 3 часа ночи 2 марта около дачи зашуршала машина. Я оживился, полагая, что сейчас я передам больного Сталина медицине. Но я жестоко ошибся. Появились соратники Сталина Берия и Маленков... Стали соратники поодаль от Сталина. Постояли. Берия, поблескивая пенсне, подошел ко мне поближе и произнес: «Лозгачев, что ты панику наводишь? Видишь, товарищ Сталин крепко спит. Его не тревожь и нас не беспокой». Постояв, соратники повернулись и покинули больного»[202].
Ни Старостин, ни Лозгачев не упоминают о приезде Хрущева и Булганина. Это понятно, так как, приехав на дачу к Сталину намного раньше, Хрущев и Булганин вообще не входили в комнаты Сталина, а ограничились беседой с охранниками в дежурном Помещении возле ворот. Здесь они поговорили с «чекистами» и уехали, не дав никаких указаний Хрущев в своих воспоминаниях пишет, что Маленков позвонил ему о Сталине около полуночи, когда он уже лег спать. «...Я сейчас же вызвал машину... Быстро оделся, приехал, все это заняло минут 15. Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным». Дежурные дали Хрущеву и Булганину общее описание событий дня и рассказали о состоянии Сталина. Хрущев продолжает «...Когда нам сказали, что произошел такой случай и теперь он как будто спит, мы посчитали, что неудобно нам появляться у него и фиксировать свое присутствие, раз он находится в столь неблаговидном положении. Мы разъехались по домам»[203].

Когда Хрущев пишет: «Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным», то имеется в виду, по-видимому, его договоренность не с Булганиным, с которым они приехали вместе, а с Маленковым. Маленков и Берия, почему-то задерживавшие свой приезд, хотели первыми осмотреть Сталина и принять решение о том, что нужно делать. Но делать ничего не стали, во всяком случае в отношении Сталина.
Продолжает свидетельствовать Лозгачев: «Снова я остался один возле Сталина. Пробило на стенных часах 4—5—б—7—8, никто не появляется возле Сталина... Это была ужасная ночь в моей жизни... В 8.30 приехал Хрущев и сказал: «Скоро к товарищу Сталину приедут врачи». Действительно, около 9 часов утра прибыли врачи, среди которых был терапевт Лукомский. Приступили к осмотру больного»[204].
Приезд врачей был результатом повторных звонков Старостина Маленкову и Берии примерно в 7 часов утра. Им самим никто не звонил и не спрашивал о состоянии Сталина. Но они боялись ответственности и понимали, что если Сталин умрет, то вина за задержку с вызовом врачей будет возложена на них. Все другие служащие дачи уже давно требовали немедленного вызова врачей, главное здание Кремлевской больницы находилось поблизости от дачи. По свидетельству Светланы Аллилуевой, «...обслуга и охрана, взбунтовавшись, требовали немедленного вызова врачей». Узнав о появлении Берии и его заявлении, что «ничего не случилось, он спит», «охрана дачи и вся обслуга теперь уже не на шутку разъярилась»[205].
Хрущев, как это видно из его воспоминаний и воспоминаний его сына, в первый раз поехал на дачу Сталина около полуночи. Сергей Хрущев продолжает: «... Некоторое удивление вызвало скорое возвращение отца, он отсутствовал часа полтора-два. Однако вопросов никто не задавал, он молча поднялся в спальню и вновь углубился в свои бумаги... Как он уехал вторично, я уже не слышал наверное, лег спать. На этот раз отец не возвращался долго, до самого утра»[206]. Куда уехал Хрущев «вторично», также неясно, так как, по свидетельству самого Хрущева, он уехал из дома уже утром после нового звонка от Маленкова. Спать Хрущев в ту ночь не ложился. Очевидно, что не ложились спать и остальные члены «четверки».
Из рассказов «прикрепленных» дежурных Сталина Хрущеву и Булганину, приехавшим на дачу Сталина вскоре после полуночи, было совершенно ясно, что у Сталина произошел инсульт, или «удар», как тогда это называли. Это было очевидным и для Маленкова и Берии, после телефонных звонков Старостина. То, что Сталин лежал раздетый много часов, был парализован и не мог говорить, было более чем достаточно, чтобы сделать необходимые заключения. Поэтому отказ Хрущева и Булганина войти к Сталину и поговорить с Лозгачевым и Старостиным и заявление Берии о том, что «Сталин спит», и его более раннее заявление о том, чтобы о болезни Сталина «никому не говорить и не звонить», не имеют никаких оправданий с точки зрения оказания помощи больному. Критическое положение Сталина было очевидным, и задержка с вызовом врачей имела другие цели. Вызов врачей означал широкую огласку болезни Сталина. Партийным лидерам нужен был какой-то срок, чтобы, прежде всего, договориться между собой о распределении власти и о реорганизации руководства страной. Не исключено, что они ждали, что инсульт, безусловно, серьезный, может быстро закончиться смертью Сталина. Скоропостижная смерть вождя была для них предпочтительнее той ситуации долгой неопределенности, которая возникла в 1922 году после инсульта и паралича у Ленина. Длительная болезнь не давала возможности для той реорганизации руководства, которую они хотели осуществить.
Врачам начали звонить около 7 часов утра 2 марта. Ни Хрущев, ни Маленков, безусловно, не знали, каких именно врачей следует вызывать. Поэтому был вызван министр здравоохранения А.Ф. Третьяков, и уже он принимал решение о составе первого консилиума. Утром 2 марта о болезни Сталина сообщили также Ворошилову и Кагановичу, а немного позже дочери Сталина Светлане и сыну Василию.
Охрана дачи Сталина, так же как и Кремля, подчинялась в этот период не Берии, как это часто пишут, а министру МГБ — С.Д. Игнатьеву. Игнатьев, в свою Очередь, подчинялся лично Сталину. Сталин всегда напрямую руководил всеми репрессивными органами ещё с конца 20-х годов, после смерти Дзержинского.
Поведение Игнатьева в этом случае не очень ясно. Как министр госбезопасности он, безусловно, имел право вызова врачей при подобных обстоятельствах. Прямой контроль за работой МГБ осуществлял в это время Маленков, а не Берия. Так или иначе, получив сообщение с дачи от своего же подчиненного, подполковника МГБ Старостина, Игнатьев должен был не переадресовывать его к более высоким лидерам страны, а доложить им самолично, а затем срочно прибыть на дачу. За все, что там происходило, Игнатьев нес непосредственную личную ответственность. У коменданта дачи И. Орлова, судя по свидетельству Старостина, был в воскресенье выходной. Однако в течение дня и его должны были известить об изменении распорядка дня и чрезвычайном происшествии.
Игнатьев стал начальником управления охраны МГБ после смещения в мае 1952 года с этого поста генерала Николая Власика, многолетнего начальника личной охраны Сталина. Некоторые биографы Сталина связывают смещение Власика с заговором Берии. Власик был сначала отправлен на должность заместителя начальника одного из лагерей в Свердловской области и там арестован. Эдвард Радзинский, высказавший гипотезу о том, что Сталин мог быть отравлен по директиве Берии в ночь на 1 марта одним из дежуривших «прикрепленных», И.В. Хрусталевым, обосновывает свое предположение именно арестом Власика: «...После ареста Власика Берия, конечно же, завербовал кадры в оставшейся без надзора охране. Он должен был использовать последний шанс выжить»[207]. Это предположение весьма произвольно. Причин для отстранения Власика было очень много. Его арест мог быть произведен только по личной директиве Сталина. Реализацию директивы Сталина мог произвести только Игнатьев, а не Берия. Возможность отравления Сталина Хрусталевым, к которому Сталин относился особенно дружески, совершенно невероятна.
Сталин знал Власика еще с периода Гражданской войны и вполне ему доверял. С 1934 года Власик стад начальником личной охраны Сталина, а с 1946 года начальником всей охранной службы МГБ. Ему, таким образом, подчинялась и охрана других членов Политбюро и правительства. На этом посту Власик был личным «осведомителем» Сталина. Но эту роль он выполнил все менее и менее добросовестно, так как его собственная моральная и материальная коррупция сделала его возможным объектом шантажа. Сталин, безусловно, потерял полное доверие к Власику, и арест его не был совершенно произвольным. После смерти Сталина и после ареста Берии в июне 1953 года Власик не был освобожден. Его судили в 1955 году. Отстранение Власика в 1952 году, а затем и смещение начальника личной канцелярии Сталина Поскребышева не увеличивало, а уменьшало возможность для Берии и Маленкова получать информацию о планах и замыслах Сталина. Новых людей возле Сталина в начале 1953 года не появлялось. Замену Власика на посту начальника охраны МГБ мог сделать только Сталин. Этот пост входил в его личную «номенклатуру», так же как и пост, занимавшийся Поскребышевым. Поскольку Сталин пока не нашел Власику замену, обязанности начальника всей правительственной охраны временно исполнял сам министр. Игнатьеву подчинялось не только спецподразделение МГБ, обесценивавшее охрану дачи Сталина, но и службы МГБ, охранявшие другие приоритетные правительственные объекты, включая Кремль.
В 1934 году, когда дача Сталина была построена, она находилась за пределами Москвы, в густом смешанном, лесу, вблизи села Волынское. В 1953 году этот район был уже близким пригородом Москвы. Забор вокруг всей территории был высотой более 3 метров и двойной. Всю территорию окружали ров и колючая проволока. По внутреннему кольцу между двумя заборами дежурили патрульные с собаками. Сталин на даче вел достаточно активный образ жизни. Он мог, надев теплый тулуп и валенки, выйти на прогулку зимой. Иногда катался на санях, запряженных лошадью, по «кольцевой» дороге между двумя заборами. Мог распорядиться и о том, чтобы затопили русскую баню. План на текущий день, включая и обеды с приглашениями, Сталин составлял не накануне, а утром текущего дня. Он часто посещал оранжереи и теплицы, имевшиеся на даче. Также неожиданно он мог принять решение о посещении театра или кинозала в Кремле. Каждое из этих «мероприятий» требовало разного обеспечения охраной. При этом Сталин не любил, когда охранники находились близко от него. В системе охранной службы МГБ дача в Кунцево была приоритетным объектом. Поэтому Игнатьев, бывший в этот период начальником охранной службы и МГБ, и Сталина, получал регулярные рапорты с дачи о планах Сталина и принимал в связи с этим необходимые меры. Воскресенье 1 марта не могло быть исключением. Игнатьеву, безусловно, позвонили с дачи о том, что распорядок дня Сталина изменился в связи с тем, что он не встал утром, как обычно, и не дает никаких распоряжений. Этот звонок поступил, очевидно, от старшего офицера дежурной охраны. После этого Игнатьев не мог не звонить снова, чтобы контролировать ситуацию.
Можно предположить, что Игнатьев по своим собственным каналам связи с дачей Сталина знал раньше других о том, что Сталин 1 марта не встал, как обычно, и не отвечает ни по одному из телефонов срочной правительственной связи. Причины этого для Игнатьева могли быть ясными. Но поднимать тревогу и вызывать врачей, что он вполне мог сделать и без указаний от Берии, было для Игнатьева нелегко. Ему нужно было, прежде всего, обеспечить собственную безопасность, спасти свою жизнь.
Игнатьев, конечно, понимал общие замыслы Сталина и в мингрело-грузинском деле, и в деле врачей. В каждом из них он был главным исполнителем. Игнатьева защищал только живой Сталин. Смерть Сталина приводила к переходу руководства страной к Маленкову и Берии. В ноябре 1952 года Бюро Президиума ЦК КПСС приняло решение об альтернативных лидерах Бюро Президиума ЦК КПСС, Совета Министров и Секретариата ЦК КПСС, которые должны были председательствовать на заседаниях этих органов власти в случае отсутствия Сталина. Каждый из них возглавлялся «тройкой», в каждой «тройке» были лишь члены Бюро Президиума ЦК КПСС. Однако в «тройке» альтернативных председателей для Бюро Совета Министров (Берия, Сабуров и Первухин) Берия, безусловно, был доминирующей фигурой. Маленков был наиболее влиятельной личностью в «тройках» для Бюро Президиума ЦК и для Секретариата. Приход Берии к власти означал конец для Игнатьева. Эти ожидания Игнатьева были вполне обоснованны. Как показали дальнейшие события, Берия после смерти Сталина действительно добивался не только смещения Игнатьева со всех постов, но и его ареста. Игнатьев поэтому просто не был заинтересован в том, чтобы о болезни Сталина стало известно раньше, чем он и его некоторые коллеги осуществят меры предосторожности. С 1950 года вся милиция и внутренние и пограничные войска, находились не в МВД, а в МГБ. Военным министром СССР в начале марта 1953 года был маршал Александр Василевский. В составе Бюро Президиума ЦК КПСС военными проблемами занимался Булганин. Сталин имел достаточно явных преемников в правительстве и в ЦК КПСС, но таких же явных преемников, имеющих полномочия отдавать приказы Генеральному штабу или армии, у Сталина не было. Наиболее вероятно, что если Игнатьев узнал о болезни Сталина раньше других, то он в первую очередь известил об этом военное министерство и Булганина, а может быть, также и министерство военно-морского флота. Не исключено, что он мог также привести в боевую готовность особое спецподразделение МГБ, созданное решением Политбюро от 9 сентября 1950 года под названием «Бюро № 2» и подконтрольное только министру госбезопасности. Это спецподразделение было образовано для «выполнения специальных заданий внутри Советского Союза». Начальником Бюро № 2 был назначен генерал В.А. Дроздов, переведенный для этого с поста заместителя министра государственной безопасности Украинской ССР. В составе оперативного персонала Бюро № 2 было 12 гласных и 60 законспирированных сотрудников. Опергруппы Бюро № 2 в 1951 и 1952 годах направлялись в Литву и на Северный Кавказ для «практической помощи МГБ по ликвидациям националистических формирований и бандитизма»[208].
С точки зрения обороны страны было, конечно, оправданным, что информация о недееспособности Верховного Главнокомандующего поступила в первую очередь его военным заместителям, а не в партийный аппарат. Булганин мог предупредить и Хрущева, как своего союзника и друга. Именно поэтому они вместе приехали на дачу Сталина первыми, намного раньше Маленкова и Берии. При этом им не нужно было осматривать больного вождя, они и без этого знали, в каком он состоянии.
После смерти Сталина Игнатьев, потерявший пост министра МГБ, в связи с возвышением Берии тоже получил повышение, пост секретаря ЦК КПСС с функциями контроля за органами государственной безопасности и внутренних дел. Несколько Попыток Берии добиться исключения Игнатьева из КПСС и предания его суду за преступления по «делу врачей» остались безрезультатными. Игнатьев был освобожден с поста секретаря ЦК КПСС только после реабилитации по «делу врачей» в апреле 1953 года. Однако требование Берии «рассмотреть вопрос об ответственности бывшего министра государственной безопасности СССР т. Игнатьева С.Д.»[209] не имело серьезных последствий.
Хрущев и Булганин, прибыв на дачу Сталина где-то около полуночи 1 марта, провели там час-полтора, ограничившись беседой в основном с руководством охраны в дежурном помещении возле массивных ворот. До самой дачи от этого помещения было не очень далеко, но дача от ворот не была видна. Асфальтовая дорога к даче шла через густой лесной массив, и для подъезда к даче нужно было сделать еще один резкий поворот. Этот поворот и создавал тот шум от колес машины, который слышали и «прикрепленные» дежурные, и охранники самой дачи.
Эти меры безопасности были введены самим Сталиным. Хрущев и Булганин пробыли в дежурной комнате охраны МГБ час-полтора, но решили, как мы видели, не посещать дачу и не входить к Сталину. Им было уже известно, что Сталин парализован и не реагирует на вопросы. Но лично убедиться в этом они почему-то не хотели. Объяснение Хрущева о том, что они не хотели «смущать» Сталина, совершенно несерьезно. Можно предположить, что они приехали на дачу в Кунцево и оставались там в помещении охраны МГБ просто потому, что им были нужны надежные телефоны экстренной правительственной связи и безопасное помещение для согласования между собой определенных мероприятий. Отсюда они могли спокойно разговаривать и с Игнатьевым, которому охрана дачи подчинялась непосредственно. Когда Хрущев свидетельствовал: «...Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным», то это могло также означать и договоренность с Игнатьевым.
Нельзя исключить и того, что Игнатьев, как начальник охранной службы МГБ и одновременно начальник всей охраны Сталина и Кремля, также прибыл на дачу в Кунцево. Между полуночью и двумя часами утра 12 марта 1953 года на даче Сталина под защитой охраны и в присутствии Хрущева и Булганина (и возможно, также и Игнатьева) решались какие-то важные вопросы, которые и до настоящего времени остаются неизвестными. Берия понял это, но значительно позже.
Именно этим можно объяснить непонятные для других неожиданные репрессии, которые обрушились именно на работников охраны дачи Сталина после 5 марта. По Свидетельству Светланы Аллилуевой, весь персонал дачи Сталина был уволен через несколько дней после его смерти по приказу Берии. «...Людей, прослуживших здесь по десять—пятнадцать лет не за страх, а за совесть, вышвыривали на улицу. Их разогнали всех, кого куда; многих офицеров из охраны послали в другие города. Двое застрелились в те же дни. Люди не понимали ничего, не понимали, в чем их вина? Почему на них так ополчились?»[210]
Маленков и Берия также получили сообщение с дачи о болезни Сталина около 23 часов 1 марта. Но не исключено, что Берия узнал об этом позже всех, где-то около полуночи. Как уже упоминалось, Старостин, позвонивший Берии после звонка Игнатьеву, не нашел его по тем номерам правительственной связи, которые были на даче. Не нашел Берию и Маленков. Через 30 минут (!) он позвонил Старостину и сказал: «Ищите Берию сами, я его не нашел». Но «вскоре» Берия все же нашелся и сам позвонил Старостину. Возможно, что это было уже после полуночи. Маленкову и Берии потребовалось еще три часа, чтобы приехать на дачу. Оба были явно растерянны. Свидетельствует Лозгачев: «...Берия нахально прошагал в зал к больному Сталину, у Маленкова скрипели новые ботинки, он их снял и взял под мышку. Зашел к Сталину в одних носках...»[211]. Эта картина не исключает того, что Маленков действительно думал, что Сталин спит, и не хотел его потревожить. Именно здесь Берия сказал Лозгачеву, что «Сталин крепко спит». Третий из находившихся на даче «прикрепленных», Василий Михайлович Туков, дополнил рассказ: «Берия вышел и стал бранить Старостина. Он не говорил, а кричал: «Я с вами расправлюсь. Кто вас поставил к товарищу Сталину? Дураки из дураков». С ревом и вышел с дачи. 2-й секретарь ЦК ВКП(б) Г. Маленков засеменил за Берией, и машина отчалила от дачи»[212]. Бурное поведение Берии в этот день отметили все: врачи, Светлана, охранники. Берия был сверхвозбужден, проявляя то радость, то торжество, то страх и всегда нетерпение. Он почти всем угрожал и создавал впечатление, что именно он является теперь главным.
Хрущев второй раз уехал из дома ночью, когда его семья уже спала. Он поехал, по-видимому, в Кремль на совещание с возвратившимися с дачи Сталина Маленковым и Берией. Нужно было решать вопросы власти и, проблему вызова врачей. Вызов врачей сильно запаздывал. Но ответственность за эту задержку, виновниками которой были, безусловно, «прикрепленные» к Сталину Старостин и Лозгачев и в еще большей степени Игнатьев, ложилась теперь только на Берию. Именно его заявление о том, что умирающий Сталин просто «крепко спит», вошло в историю как свидетельство его лицемерия. Отличить спокойно спящего человека от человека, находящегося без сознания в результате тяжелого инсульта, не представляет большого труда. Особенно для тех, кто этого человека хорошо знает. Именно Берия поэтому стал главным подозреваемым на убийство.
Беспокойное ожидание Старостина и Лозгачева у дверей в комнаты Сталина с 10.30 утра до 22.30 вечера лишено элементарного смысла и маловероятно. Хрущев, как видно из его собственных воспоминаний и воспоминаний его сына, также сильно беспокоился по поводу отсутствия ожидавшихся им звонков с «ближней» дачи. Безусловно, что звонков от Сталина ждали и другие его соратники, прежде всего Берия, Маленков и Булганин. Личная канцелярия Сталина в Кремле продолжала работать и в воскресенье.
Необычность и неестественность поведения Старостина и Лозгачева 1 марта 1957 года очевидна хотя бы потому, что традиционный рабочий режим Сталина был хорошо известен не только им, но и всей высшей номенклатуре страны. Секретарям союзных республик, некоторых обкомов, министрам и высшим военачальникам приходилось, в известной степени, этот режим копировать. Сталин мог неожиданно позвонить и в полночь, и в час, и в два часа ночи. Он никому не звонил утром. Высшие чиновники, а в МГБ почти все управления, начинали свой рабочий день в 10.30 или 11.00. Это позднее начало дня было формально узаконено. График работы персонала дачи Сталина в Кунцево, а это более ста человек, также был связан с режимом Сталина.
Не был слишком неожиданным и инсульт: среди всех возможных проблем здоровья Сталина именно инсульт той или иной степени тяжести был наиболее предсказуемым, хотя бы потому, что Сталин уже перенес один, сравнительно легкий инсульт осенью 1945 года. Любой инсульт является результатом атеросклероза сосудов мозга и неизбежно повторяется, тем более если образ жизни продолжает оставаться тем же. Необычность бездействия Старостина и Лозгачева и противоречие этого бездействия простому здравому смыслу могут быть объяснены лишь в том случае, если предположить, что они выполняли в данном случае служебный приказ существование которого они не хотели раскрывать к через тридцать лет. Никто их не расспрашивал об обстоятельствах смерти Сталина до 1987—1988 годов, пока Дмитрий Волкогонов не начал собирать материалы для своей многотомной биографии Сталина. Впоследствии, уже в 90-х годах, беседы с ними продолжил Эдвард Радзинский.
Сталин, как известно, работал в Кремле в основном вечером и часто до глубокой ночи. Приезжая в Кремль, он сначала просматривал и подписывал документы, а затем проводил различные совещания и заседания. Каждый день кабинет Сталина посещали от 5—6 до 20—22 человек. Уже далеко за полночь, иногда после просмотра кинофильма, Сталин уезжал на «ближнюю» дачу в Кунцево, где после обильного ужина ложился спать в 3 или 4 часа утра. Уже в кровати просматривал некоторые книги из своей библиотеки. Вставал Сталин между 10 и 11 часами утра. После легкого завтрака работал с бумагами, решал некоторые проблемы по телефону и беседовал с вызванными на дачу посетителями.
Во время войны в 1941—1945 годах этот режим сохранялся, но периоды сна еще больше сократились. Важные решения нередко нужно было принимать в любое время дня и ночи. Никаких «выходных» дней или отпусков не было. Сталин работал в Кремле и на даче по 14—15 часов каждый день. Дача стала филиалом Ставки, и сотрудники Генерального штаба часто докладывали обстановку на фронтах именно здесь. На территории дачи был быстро сооружен большой подземный бункер с рабочими кабинетами. По внешнему периметру дачи располагалась зенитная артиллерия. Во время налетов немецкой авиации на Москву пушки грохотали всю ночь. Непосредственно на территории дачи было несколько установок зенитных пулеметов на случай возможного выброса немецкого десанта. В течение трex-четырех месяцев конца 1941 и начала 1942 года основной рабочий кабинет Сталина в Москве также был перенесен под землю в районе станции метро «Кировская».
Дочь Сталина Светлана в своих воспоминаниях пишет, что осенью 1945 года «...отец заболел и болел долго и трудно...»[213]. О характере заболевания Светлана ничего не знала, так как ей не разрешали ни посещать отца, ни звонить ему по телефону. Сталину нельзя было звонить больше месяца, и это породило слухи о том, что у него наблюдалась временная потеря речи. Это означало инсульт. До войны у Сталина не было повышенного кровяного давления, и главной медицинской проблемой для него были частые боли в суставах и мышцах ревматоидного характера. Именно поэтому он во время длительных заседаний обычно не сидел, а ходил по кабинету. Так ему было легче.
Из-за болезни Сталина были отменены заранее запланированные встречи с иностранными дипломатами, связанные с шедшими именно в октябре 1945 года переговорами СССР, США и Великобритании о послевоенном устройстве мира и на Западе, и на Востоке. В СССР никто, кроме Сталина, не обладал ни авторитетом, ни полномочиями, чтобы отвечать на предложения, а иногда и требования президента Трумэна и британского премьера Эттли. В иностранной прессе стали появляться сообщения о серьезной болезни Сталина. Чтобы прекратить слухи, в советской прессе 10 октября 1945 года появилось сообщение ТАСС о том, что «тов. Сталин отбыл в отпуск на отдых». Сталин был отправлен в один из правительственных санаториев в Сочи. Судя по архивным материалам, здоровье Сталина на юге быстро улучшилось, и в конце октября послу США в СССР Гарриману был разрешен визит в Сочи для вручения Сталину личного послания президента Трумэна[214]. Сталин вернулся в Москву в середине декабря и с 17 декабря возобновил приемы в своем кремлевском кабинете.
Слухи о возможной временной потере речи возникли и при объяснениях неожиданного молчания и почти полной неподвижности Сталина на торжественном заседании в Большом театре 21 декабря 1949 года по случаю 70-летнего юбилея вождя. Обстановка, настроение присутствующих в зале и всей смотрящей по телевизору или слушающей по радио публики требовали хотя бы короткой речи, и ее ждали. Но она не последовала. Медленное угасание организма Сталина было очевидным и в начале 50-х годов. Да и сам Сталин как вспоминают некоторые его соратники и прежде всего Хрущев, часто заводил речь о возможном преемнике, но не находил вокруг себя достойной фигуры. Историк Борис Илизаров недавно попытался осуществить обзор всех болезней, которыми страдал Сталин в течение своей жизни и которые аккумулировались в последние годы. Поскольку Илизаров не врач и не биолог, а гуманитарий, то он по множеству источников и свидетельств, в основном недостоверных или явно фальсифицированных, приписал Сталину столько тяжелых хронических заболеваний, включая инфекционные (хроническая дизентерия и хронический гепатит) и несколько нервных, что пришел к выводу о том, «что Сталин мог бы умереть за много лет до 1953 года и даже до 1937, и тогда история СССР и современной России, конечно же, была бы другой. Другой была бы вся мировая история»[215].
В действительности у Сталина никаких хронических инфекционных заболеваний не было. Он страдал от обычных для его возраста болезней — гипертонии и атеросклероза, связанных не столько с наследственностью, сколько с образом жизни и бессонницей, довольно частой у профессиональных политиков. Физическая деградация вождя, может быть, не очень очевидная для тех соратников, которые видели Сталина часто, была более очевидной для тех, кто встречался с ним сравнительно редко. В конце 1952 года Сталин начал очередную реорганизацию разведывательных управлений МГБ. В связи с этим к нему вызывались основные деятели советской разведки, среди которых был и генерал Павел Судоплатов, в то время заместитель начальника Первого, разведывательного управления МГБ. Дату этого визита трудно установить, так как засекреченные деятели советской зарубежной разведки принимались Сталиным без регистрации их имен в журналах посетителей. В своих воспоминаниях Судоплатов пишет:

«Я был очень возбужден, когда вошел в кабинет, но стоило мне посмотреть на Сталина, как это ощущение исчезло... Я увидел уставшего старика. Сталин очень изменился. Его волосы сильно поредели, и хотя он всегда говорил медленно, теперь он явно произносил слова как бы через силу, а паузы между словами были длиннее»[216].

Смерть Сталина

Первую группу врачей, прибывших к больному Сталину утром 2 марта 1953 года, возглавлял министр здравоохранения А.Ф. Третьяков. В эту группу входили Профессор П.Е. Лукомский, главный терапевт Министерства здравоохранения, профессора-невропатологи Р.А. Ткачев и И.Н. Филимонов и терапевт В.И. Иванов - Незнамов. Диагноз был установлен быстро и без разногласий — массивное кровоизлияние в мозг, в левое полушарие, на почве гипертонии и атеросклероза мозговых артерий. Кровяное давление у больного в лежачем положении было 220/110, на опасном уровне даже для более молодого человека. Врачей информировали о том, что инсульт у Сталина с потерей сознания и параличом произошел в ночь на 2 марта и что еще вечером 1 марта Сталин, как обычно, работал у себя в кабинете. Для врачей сочинили ложную «легенду», зная, по-видимому, что эта «легенда» будет впоследствии передана и журналистам. По этой «легенде» «...дежурный офицер из охраны еще в 3 часа ночи 2 марта видел Сталина за столом (офицер смотрел в замочную скважину). Все время и дальше горел свет, но так было заведено. Сталин спал в другой комнате, в кабинете был диван, на котором он часто отдыхал. Утром в седьмом часу охранник вновь посмотрел в скважину и увидел Сталина распростертым на полу между столом и диваном. Он был без сознания. Больного положили на диван, на котором он и пролежал в дальнейшем все время...»[217].
Врачи попросили срочно привезти медицинские документы Сталина из Кремлевской больницы, «историю болезни», в существовании которой никто, естественно, не сомневался. Но никаких документов о прежних заболеваниях Сталина найти не удалось. На всей даче не удалось найти самых примитивных лекарств. Среди многочисленной обслуги не было даже медицинской сестры. "бы медсестру завели под видом одной из «горничных или врача под видом одного из полковников, — воскликнул один из удивленных врачей во время консилиума, — ведь человеку 73 года!» С каких пор у Сталина была гипертония, тоже никто не знал.
В течение всего дня 2 марта прибывали все новые и новые медицинские светила из Академии медицинских наук, а к вечеру даже группа по реанимации. Но возможности медицины для больного в таком состоянии были ограниченны. Главные мероприятия были направлены на то, чтобы снизить кровяное давление и стимулировать работу сердца. Берия и Маленков поставили для врачей нелепые условия — каждая лечебная процедура, которую предлагали врачи, должна быть доложена дежурным членам партийного руководства и одобрена ими. На утро 3 марта был назначен расширенный консилиум, который по требованию Маленкова должен был дать официальный прогноз. Маленков, по-видимому, торопился с партийными реорганизацииями, и не вызывавший сомнений, но все же формальный прогноз оправдывал для него какие-то срочные решения. Заключение консилиума было единодушным: смерть неизбежна и речь идет скорее о днях, чем о неделях. После заключения консилиума всем членам ЦК КПСС был направлен срочный вызов — прибыть в Москву для обсуждения необходимых мер, связанных с неизбежностью смерти главы государства.
О том, что реорганизация политической власти уже произошла, было очевидно по тому, что к постели больного Сталина допускались только члены Политбюро, существовавшего до XIX съезда КПСС. Никто из новых членов Президиума ЦК КПСС не вызывался на дачу Сталина. По свидетельству профессора А.Л. Мясникова, участника консилиума, вызванного к больному Сталину вечером 2 марта и оставшегося на даче до конца, в посещениях больного Сталина соблюдалась даже иерархия. Чаще всего приходили Маленков и Берия, всегда вдвоем, за ними следовали Ворошилов и Каганович. Третьей группой были Булганин и Хрущев и за ними Микоян и Молотов. Молотов приезжал редко, так как сам в это время был нездоров, у него было послегриппозное воспаление легких.
Многочисленные спекуляции биографов и родственников Сталина о том, что Сталина можно было бы спасти, если бы врачи прибыли к нему днем 1 марта, сразу после кровоизлияния, вряд ли обоснованны. Мозговое кровоизлияние было обширным. Это утверждалось, однако, в бюллетене о смерти, которому нельзя доверять на сто процентов. В 1953 году эффективных методов лечения инсультов не было. Доминировало представление о том, что больному нужно предоставить покой и вводить препараты, которые снижают кровяное давление и способствуют коагуляции крови. Лекарства вводят инъекциями. Более раннее введение таких лекарств могло, конечно, уменьшить объем кровоизлияния. Критическими были первые часы после инсульта. При оказании немедленной помощи можно продлить жизнь, но у людей с атеросклерозом и гипертонией общий прогноз остается неблагоприятным. Для человека, которому больше 70 лет, шансов на выздоровление обычно нет. Медицина, однако, была и в 50-е годы способна оттянуть смерть больного на несколько недель или даже месяцев, но в частично парализованном состоянии. Рискованные хирургические вмешательства для удаления сгустка крови из мозга применялись очень редко и лишь для относительно молодых людей.
Конституция СССР, действовавшая в 1953 году, не имела никаких статей, определявших преемственность власти в том случае, если глава государства — формально это был Председатель Совета Министров СССР — не в состоянии выполнять свои обязанности по тем или иным причинам. Устав КПСС в такой же степени не обеспечивал немедленной преемственности лидера партии. Всю полноту власти в СССР имел лишь Верховный Совет СССР. Президиум Верховного Совета, состоявший из председателя, пятнадцати его заместителей, по одному от каждой республики, секретаря и шестнадцати членов, который являлся постоянно действующим законодательным органом, мог назначать и снимать отдельных министров, но не Председателя Совета Министров и его заместителей. Конституция не определяла, сколько заместителей должно быть у премьер-министра, и не предусматривала формальной должности «первого» заместителя. В Конституции не были также предусмотрены такие органы власти, как «Президиум Совета Министров» и «Бюро Президиума». Это были, по существу, рабочие органы, вводившиеся по решению Политбюро Председателем Совета Министров. В КПСС в это время вообще не было формальной позиции «вождя». Пост Генерального секретаря был упразднен, и члены Секретариата не делились на «первого», «второго» и т. д., хотя эта система для определения ранга секретарей сохранялась в областных организациях. Не было также определено, кто в подобной ситуации выполняет, хотя бы временно, функции Верховного Главнокомандующего. С точки зрения логики можно было бы считать, что в случае недееспособности Председателя Совета Министров СССР его власть переходит «первому» заместителю. Однако «первых» заместителей у Сталина было три — Булганин, Берия и Маленков. В Бюро Президиума ЦК КПСС не было формального заместителя председателя. В неофициальных разговорах с соратниками, которые известны лишь по воспоминаниям и рассказам Хрущева, Сталин якобы достаточно определенно не включал Маленкова в число своих преемников. Маленков, по мнению Ста лина, ходил «на чужом поводке... Это писарь. Резолюцию он напишет быстро, не всегда сам, но сорганизует людей. Это он сделает быстрее и лучше других, а на какие-то самостоятельные мысли и самостоятельную инициативу он не способен»[218]. Берия, по мнению Сталина, не подходил на роль вождя СССР, так как он был грузином, а у самого Хрущева не хватало для этой роли «интеллигентности». Сталин предполагал, но только в личных беседах, что с ролью главы правительства мог бы справиться Булганин. Для КПСС нужен был идеологический, марксистски образованный лидер. В составе Бюро Президиума ЦК КПСС таких людей вообще не было. В составе нового Президиума ЦК КПСС «марксистски образованным» человеком с большим опытом идеологической работы оказался лишь Суслов. Как секретарь ЦК КПСС он «по рангу» считался вторым после Маленкова. Сталин именно в 1952 году начал формировать явный «идеологический центр» в КПСС. В этой группе идеологов Суслов являлся ведущей фигурой. Он был достаточно консервативным сталинистом и пользовался полным доверием Сталина. По моему предположению, именно Суслов был консультантом Сталина при составлении списка кандидатов в новый Президиум ЦК КПСС для заседания Пленума ЦК 16 октября 1952 года, того списка, который так удивил Хрущева и Маленкова[219].
Между тем для нормального функционирования государства было необходимо, чтобы верховная власть существовала непрерывно и наследовалась сразу, хотя бы и временно. Власть в СССР означала возможность управления не только такими силовыми структурами, как армия и МГБ, но и всей партийной номенклатурой, так как партийная инфраструктура пронизывала всю армию и МГБ. Все начальственные должности в этих силовых ведомствах были заняты исключительно членами КПСС, и занимавшие их военные чиню подчинялись не только служебной, но и партийной дисциплине. К концу дня 1 марта, когда «четверке» соратников Сталина стало известно о его болезни, Маленков, считавшийся, как «второй» секретарь, формальным наследником Сталина в КПСС, не имел в своем распоряжении каких-либо оперативных соединений армии или МГБ. Он не мог напрямую давать распоряжения, на-пример начальнику Московского военного округа маршалу Кириллу Москаленко или министру госбезопасности Игнатьеву. Сталин был еще жив, и до формальной передачи власти новому лидеру и Москаленко и Игнатьев не обязаны были подчиняться Маленкову. Маленков не мог давать личные директивы и по линии КПСС, так как в партии вообще не было единоначалия. Армия в создавшейся ситуации подчинялась лишь военному министру Василевскому, флот — военно-морскому министру, адмиралу Николаю Кузнецову. Василевский и Кузнецов подчинялись по линии правительства не только Сталину, но и Булганину, так как он и после последней реорганизации БПСМ, произведенной в 1952 году, сохранял руководство военным и военно-промышленным сектором. С марта 1947 года по март 1949 года Булганин был министром Вооруженных сил СССР. Ему было присвоено звание маршала, хотя он был гражданским человеком. В 1947 году Сталин, решив отказаться от поста министра обороны СССР, преобразовал это министерство в менее всеобъемлющее Министерство вооруженных сил. В 1949 году и это министерство было раздроблено на военное, военно-морское и командование военно-воздушных сил. Координацию между ними осуществлял сам Сталин или его заместитель Булганин. Что касается МГБ и, соответственно, Игнатьева, то они при заболевшем Сталине подчинялись лишь коллегиальным органам — БПСМ или Бюро Президиума ЦК КПСС. Игнатьев поэтому обладал в период с 1 по 5 марта огромной властью, так как его приказы сохраняли силу по всей системе МГБ СССР. Он, по-видимому, решил поддержать блок Булганина и Хрущева оговорив это какими-то гарантиями для себя и для своих заместителей Огольцова, Гоголидзе и Рясного. Он безусловно не мог поддержать блок Маленкова и Берии, так как понимал, что они сделают его главным «козлом отпущения» по «делу врачей» и по «делу мингрельских националистов в Грузии». Без Сталина эти «дела» неизбежно должны были рассыпаться. Берия по линии правительства мог давать директивы только МВД СССР, то есть Круглову. Однако из МВД в МГБ были в 1949—1951 годах переданы все оперативные подразделения, внутренние войска, пограничники, милиция и уголовный розыск. В МВД остался лишь Гулаг, и его иногда называли «министерством лагерей». Самым слабым в «четверке» было положение Хрущева. Он не имел прямых выходов к силовым структурам и по партийной линии командовал лишь Московским городским комитетам КПСС. Хрущев был секретарем ЦК КПСС, но без определенных полномочий в пределах всего СССР. В партии никто не воспринимал Хрущева как возможного преемника Сталина. Но то же можно сказать и о Берии и Булганине. По-прежнему наиболее высокий авторитет и в партии, и в народе был у Молотова. Поэтому любой претендент на власть Сталина должен был иметь Молотова своим союзником — это было важно для легитимности. Широкие массы членов партии и народа не знали, что Молотов и Микоян отстранены от власти. Личная канцелярия Сталина в Кремле была самостоятельной организацией, подчинявшейся только одному ему и никому больше. Через эту канцелярию Сталин имел возможность отправлять секретные директивы и письма не только в пределах СССР, но и в другие страны, например в Китай Мао Цзедуну или в Корею Ким Ир Сену и в восточноевропейские страны. Для секретной переписки через телеграфные линии у Сталина был личный шифровальщик и собственный код, который периодически менялся. В СССР существовало довольно много важных систем, требующих круглосуточного управления: вооруженные силы, пограничная охрана и противовоздушная оборона, транспорт, электростанции, милиция и множество других. В 1953 году почти все основные отрасли промышленности все еще работали в три смены, то есть круглосуточно, и в некоторых отраслях без выходных. Очень мало вероятно, что личная канцелярия Сталина или оперативные дежурные Генерального штаба в своих контактах со Сталиным зависели от обслуживающего персонала дачи Сталина, от людей вроде Старостина или Лозгачева. Мало вероятно, что за весь день в воскресенье 1 марта 1953 года Сталину никто не позвонил по одной из нескольких линий правительственной или особой кремлевской связи и что в его канцелярии в Кремле не было получено ни одной секретной депеши. В Корее, где шла война, был уже понедельник. Глава такой супердержавы, как СССР, не мог рассчитывать на то, что в воскресенье его оставят в покое.
Первые решения о характере раздела власти принимались, очевидно, ночью 2 марта, когда Хрущев и Булганин приехали на дачу Сталина в дежурное помещение охраны МГБ. Другой цели для этого визита нельзя представить. В то время даже близкие соратники Сталина не вели конфиденциальных разговоров у себя в квартирах, предполагая, возможно не без основания, что эти разговоры прослушиваются. Весьма вероятно, что на даче Сталина в это время находился и Игнатьев. После рапорта Старостина о болезни Сталина он, по здравому смыслу, должен был немедленно отправиться на дачу, более важного дела, чем это, у него не могло быть. Приоритетным был, безусловно, вопрос об исполнении обязанностей главы правительства и о том, чтобы этот пост не достался Берии. Кроме Берии, кандидатами на этот пост могли быть Булганин, Маленков и Молотов. Но рекомендация Молотова слишком резко шла бы вразрез с достаточно ясно выраженной волей Сталина. Булганина не мог бы поддержать Маленков. В то же время следовало демонстрировать полное единство верхов в распределении власти. Маленков был компромиссной кандидатурой. Если бы решения о власти первыми в это же время принимали Маленков и Берия, то пост премьера мог бы достаться Берии. Маленков, не имевший диктаторских черт и сверхчестолюбия, мог удовлетвориться ролью первого заместителя, с одновременным руководством партийным аппаратом, что было для него более привычно. В этом случае Хрущев и Булганин, оставаясь на своих прежних постах, попадали бы в прямую зависимость от Маленкова и Берии, что их явно не устраивало. Игнатьев был готов покинуть МГБ, но с условием получения высокой должности в партийной иерархии, обеспечивавшей ему полный юридический иммунитет. Эти решения означали конец типичной для СССР диктатуры и переход к системе «коллективного» руководства. Для полной гарантии, что эти предварительные решения не будут нарушены, председательство на возможном формальном заседании ЦК КПСС или другого органа для распределения полномочий возлагалось на Хрущева. Хрущев, таким образом, брал под свой прямой контроль партию, а Булганин — армию. Секретариат ЦК КПСС сокращался с десяти до пяти секретарей. Поскольку Суслов, расширявший в Секретариате свои полномочия, был склонен в большей степени поддерживать Хрущева, а не Маленкова, Хрущев обеспечивал себе роль фактического «первого» секретаря. Все случайные фигуры вроде Михайлова, Брежнева или Николая Пегова были удалены из Секретариата. Пятым секретарем, очевидно уже по рекомендации Суслова, предполагалось назначить Петра Поспелова, человека крайне догматических и консервативных взглядов, обеспечивающего преемственность сталинизма. Поспелов был одним из авторов «Краткого курса истории ВКП(б)» и «Краткой биографии И.В. Сталина». После возвращения Маленкова и Берии с дачи Сталина около 4 утра 2 марта в Кремле, по всей видимости, состоялось заседание «четверки», на котором произошло предварительное распределение «портфелей». Здесь же было, очевидно, решено о ликвидации расширенного Президиума ЦК КПСС и возвращении прежнего Политбюро, но уже без этого привычного названия. Существование именно Президиума ЦК было предусмотрено новым уставом КПСС. Для Игнатьева и Суслова потеря членства в расширенном Президиуме не имела большого значения, так как это компенсировалось их возросшими полномочиями в Секретариате ЦК. Только после завершения этих ночных решений министр здравоохранения получил задание о вызове врачей. Поскольку все последующие бюллетени «О состоянии здоровья И.В. Сталина» подписывались десятью медиками исключительно с русскими фамилиями, можно предположить, что министр здравоохранения А.Ф. Третьяков получил и на этот счет директивное указание. Для временного руководства страной «дело врачей» еще не было закончено. Между 9 и 10 часами утра четверка лидеров находилась на даче Сталина вместе с прибывшими врачами. Но уже в 10.40 в Кремле в кабинете Сталина было назначено заседание реорганизованного Президиума ЦК КПСС. Первым в кабинет Сталина вошел Берия. Рассаживались вдоль стола, как обычно, оставив стул Сталина свободным. Официального председателя не было. На заседании присутствовали все члены Бюро Президиума и члены бывшего Политбюро Молотов, Микоян и Н.М. Шверник, которых Сталин не включил в состав узкого руководства. Был приглашен также М.Ф. Шкирятов, председатель Центральной контрольной комиссии КПСС. Заседание продолжалось всего 20 минут, и повестка его неизвестна. Можно предположить, что решался лишь один вопрос — самоутверждение. Вечером того же дня новый орган власти собрался снова. На этот раз заседания длилось ровно час, с 20.25 до 21.25[220]. Решались, по-видимому, несколько проблем: ликвидация созданного на XIX съезде КПСС расширенного Президиума ЦК, реорганизация правительства и созыв Пленума ЦК КПСС. На заседании присутствовали министр здравоохранения Третьяков и новый начальник Лечсанупра Кремля И.И. Куперин, которые дали прогноз болезни Сталина, безусловно неблагоприятный.
На следующий день, 3 марта, консилиум врачей сделал формальное заключение о том, что жизнь Сталина продлится лишь несколько дней, без возвращения сознания. После этого было решено от имени Бюро Президиума ЦК КПСС вызвать в Москву на экстренное заседание всех членов ЦК КПСС и других органов высшего руководства. Сообщение о болезни Сталина было объявлено по радио только утром 4 марта 1953 года. Проблемы «престолонаследия» были к этому времени полностью согласованы.
Заседание руководства КПСС началось в 20 часов 5 марта 1953 года, и это не было связано с конкретным состоянием Сталина. В этот день его состояние было тяжелым и ухудшалось, но в 8 часов вечера он был еще жив. Однако для реорганизаций руководства страной был созван не Пленум ЦК КПСС, где могли возникнуть проблемы с объяснениями по поводу ликвидации созданного на XIX съезде КПСС именно по инициативе Сталина расширенного Президиума ЦК КПСС, а более обширное заседание Пленума Центрального Комитета КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР. На этом заседании присутствовало около 300 партийных и государственных работников. Заседание происходило в Свердловском зале Кремля. Почти все вызванные на это историческое заседание пришли за 30—40 минут до его начала, но сидели молча. Никто между собой не переговаривался. Никто не знал точной повестки дня. Почти никто не знал о том, что Сталин находится на даче в Кунцево, а не здесь рядом, в Кремле, на своей квартире, как сообщалось в первом бюллетене о его болезни, опубликованном накануне, 4 марта. Ровно в 20 часов из задних дверей Свердловского зала вошли и сели за стол не 25 человек, выбранных в Президиум при Сталине, а только те, кто вошел при Сталине в Бюро Президиума, и Молотов и Микоян. Константин Симонов, бывший тогда кандидатом в члены ЦК КПСС, так формулировал свое впечатление: «...вышло и село за стол прежнее Политбюро, к которому добавились Первухин и Сабуров»[221]. Один из более поздних комментаторов этого заседания, историк Н. Барсуков, первым ознакомившийся в 1989 году в секретных архивах с протоколом этого заседания, так комментирует его работу:

«Он (Сталин) альтернативу своей власти мог видеть в коллективности руководства, тем самым пытаясь предупредить и возможные узурпаторские попытки кого-либо из «соратников». Отсюда и 36 членов и кандидатов в члены Президиума ЦК, из которых «старая гвардия» составляла явное меньшинство, не более трети.
Однако с XIX съезда КПСС до кончины Сталина прошло слишком мало времени, чтобы новый состав партийного руководства мог сплотиться и укрепиться. И потому так легко и быстро, прямо в день смерти Сталина, его ближайшие соратники восстановили свое господство в руководстве партией и страной. Это свидетельствует, что они тщательно готовились к такому повороту событий. Вывести в одночасье 22 человека из Президиума без предварительного сговора невозможно. Провести акцию надо было немедленно, воспользовавшись шоковым состоянием. В качестве оправдания такой меры ссылались на чрезвычайные обстоятельства, необходимость высокой оперативности, укрепления авторитета власти. Расчет был точным. У гроба «великого вождя» никто из новых членов партийного руководства, естественно, не решился вступить в борьбу за власть. Не было у них и никакой возможности обменяться мнениями по этому вопросу. «Операция» прошла без осложнений»[222].

Заседание продолжалось всего 40 минут, но его решения считались окончательными и для партийных, и для государственных инстанций. Председательствовал на заседании Хрущев, инициатива основных перемен с памятного дня 1 марта принадлежала именно ему.
Сначала собравшиеся заслушали, краткое сообщение министра здравоохранения Третьякова, чтобы не было сомнений в неизбежности исхода болезни. Вторым с краткой речью выступил Маленков, который напомнил собравшимся о необходимости сплоченности руководства». Затем Хрущев предоставил слово Берии о кандидатуре Председателя Совета Министров СССР. От имени Бюро Президиума Берия предложил на этот пост Г.М. Маленкова. На отдельное голосование это предложение не ставилось — его утвердили возгласами с мест: «Правильно! Утвердить». Затем уже Маленков предложил собравшимся обширную программу реорганизаций, состоявшую из 17 пунктов. Главным из них было сокращение Президиума ЦК КПСС (для большей оперативности в руководстве) до 11 членов. Сталин был еще жив, и он был поэтому включен в состав нового Президиума. Первыми заместителями Председателя Совета Министров СССР назначались Берия, Молотов, Булганин и Каганович. Ворошилов сменил Шверника на посту Председателя Президиума Верховного Совета СССР. МГБ и МВД объединялись в одно общее министерство, во главе которого встал Л.П. Берия.
Положение самого Хрущева в этой реорганизации не выглядело как «повышение». Он сохранил пост секретаря ЦК КПСС, но потерял пост первого секретаря Московского комитета КПСС. В списке членов нового Президиума ЦК КПСС, составленном, как было тогда принято, не по алфавиту, а по рангу, Хрущев стоял шестым, после Сталина, Маленкова, Берии, Молотова и Ворошилова. Булганин был отодвинут на седьмое место. Все члены нового Президиума ЦК КПСС, кроме Хрущева, вошли также и, в особый орган — Президиум Совета Министров СССР[223].
По характеру реорганизаций было очевидно, что центр власти в стране передвигается из ЦК КПСС к Совету Министров. На заседаниях Президиума ЦК КПСС до конца 1953 года председательствовал также Маленков, сохранивший свой пост секретаря ЦК КПСС.
Эти решения были восприняты вполне однозначно — новым лидером страны, политическим наследником Сталина стал Маленков. Возвращение Берии к руководству и государственной безопасностью, и всей военной и полувоенной системой МВД было для Хрущева и Булганина поражением. Но предотвратить этого они не смогли. Компенсацией этому было усиление Министерства обороны СССР. Пункт шестой реорганизации подтверждал назначение Маршала Советского Союза тов. Булганина НА. военным министром СССР и первыми заместителями военного министра СССР — Маршала Советского Союза тов. Василевского А.М. и Маршала Советского Союза тов. Жукова Г.К.
Прений по предложениям не было. По свидетельству Симонова, на лицах членов президиума заседания была не скорбь, а скорее облегчение. «Было такое ощущение, что вот там, в президиуме, люди освободились от чего-то давившего на них, связывавшего их»[224].
В 20.40 Хрущев объявил совместное заседание закрытым. Члены вновь избранного Президиума ЦК КПСС заспешили на дачу в Кунцево. Они успели вовремя. Примерно через полчаса после их прибытия, в 21 час 50 минут, врачи констатировали смерть Сталина. Они вошли в комнату, где умирал Сталин, лишь после констатации смерти и простояли в молчании возле покойного вождя около 20 минут. Затем все уехали в Кремль, где, опять в кабинете Сталина, члены партийного и государственного руководства должны были решать срочные проблемы.
Вечернее заседание нового руководства страной продолжалось очень долго и закончилось только к утру. В этом заседании участвовали Суслов, Поспелов, Игнатьев и Шепилов. Был вызван и маршал Василевский. Именно на этом совещании Хрущев был назначен председателем комиссии по похоронам И.В. Сталина. Суслов и Поспелов составили «Обращение к советскому народу», текст которого был утвержден. Оно было сдержанным и суховатым и вызвало некоторое удивление. МГБ на этом заседании представлял Рясной, который был назначен ответственным за соблюдение порядка в Москве во время траурных церемоний. Этот порядок, как известно, соблюсти не удалось, но расследованием причин похоронной трагедии, в которой погибли тысячи людей, никто не стал заниматься.

219. Медведев Ж.А. Секретный наследник Сталина // Вопросы истории. — 1999. — № 7. — С. 92—102.
220. Посетители кремлевского кабинета И.В. Сталина // Исторический архив. — 1997. — № 1. — С 38.
221. Симонов Константин. Глазами человека моего поколения. Размышления о Сталине. — М.: Книга, 1989. — С. 228.
222. Барсуков Н. Март 1953-го. Страницы истории КПСС // Правда. — 1989 (27 окт.). — С. 3.
223. Протокол совместного совещания Пленума ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР 5 марта 1953 г. // Источник. — 1994. — № 1. — С. 107—111
224. Симонов Константин. Указ. соч. — С. 228. 225. Медведев Рой. Указ. соч. — С. 58—59.

Конец «дела врачей»

Прекращение «дела врачей» и реабилитация арестованных медиков не были после смерти Сталина немедленным приоритетом нового руководства страной. Инициативу мог проявить лишь Берия, так как именно в его новое мощное ведомство перешел весь репрессивный аппарат бывшего МГБ, с его тюрьмами, следователями и заключенными. «Дело врачей» не было единственным, требовавшим срочной ревизии. Для самого Берии важно было остановить уже почти завершенный следственный процесс в Грузии и вернуть домой тысячи семей, выселенных по решениям ОСО из разных районов Грузии, в основном из Абхазии и Аджарии. Однако первый секретарь ЦК КП Грузии А.И. Мгеладзе уже и сам изменил политику в Тбилиси, сохранив этим свою жизнь. Его вскоре послали работать директором совхоза. Но с «делом врачей» нужно было разбираться в Москве. Пропаганды в прессе уже не было, но находившиеся под следствием врачи по-прежнему и после смерти Сталина проходили через допросы, причем с применением физических мер воздействия. Со многих не снимали даже наручники в течение двух недель после смены власти. Никто из арестованных не знал, что Сталин умер. Это говорило о растерянности нового руководства. Дело было не только в том, что Маленков, Берия или Гоглидзе и Игнатьев были лично тесно связаны с этим и другими делами. Об этом никто не знал, общая ответственность за все репрессии возлагалась бы в любом случае только на Сталина.
Быстрая дискредитация Сталина не была, однако, в интересах высшего партийного руководства, так как сама легитимность новых вождей определялась в общественном сознании народа прежде всего тем, что они были близкими соратниками «великого Сталина».
Первым событием, подтолкнувшим Маленкова и Берию в нужном направлении, была реабилитация Полины Жемчужины. О ней многие в Кремле уже, наверное, забыли, кроме самого Молотова. 9 марта 1953 года, в день похорон Сталина, у Молотова был также и день рождения. Ему исполнилось 63 года. Молотов в этот день был одним из трех лидеров, произнесших траурные речи с Мавзолея Ленина и Сталина, и его речь оказалась более эмоциональной, чем речи Маленкова и Берии. Когда члены Президиума ЦК КПСС спускались с трибуны Мавзолея, Маленков и Хрущев поздравили Молотова с днем рождения и спросили, что бы он хотел получить в подарок. «Верните Полину», — сухо ответил Молотов и прошел мимо[225]. Маленков тут же передал эту просьбу Берии, они оба понимали, что держать жену Молотова в заключении неразумно. Полина Жемчужина находилась в это время в Москве в Лефортовской тюрьме. В январе 1953 года ее, привезли в столицу из Кустанайской области, формально арестовали и подключили к общему «сионистскому заговору», частью которого было и «дело врачей». В феврале 1953 года в МГБ сформировалось также и деду о сионистском заговоре в Министерстве иностранных дел, явно направленное против Mолотова. По этому новому делу был арестован Иван Михайлович Майский (настоящая фамилия Ляховецкий) — бывший заместитель наркома иностранных дел и бывший посол СССР в Лондоне, который в 1953 году, став уже академиком, преподавал в Московском университете. Ему в это время было 70 лет. Были арестованы и другие бывшие коллеги Молотова и Максима Литвинова, посла СССР в США во время войны. Полину Жемчужину, последний раз вызвали на допрос 2 марта195З года[226]. После похорон Сталина, по русским традициям, в Кремле были поминки, продолжавшиеся, очевидно, очень долго. Уже поздно ночью, в 2.30, все восемь членов старого Политбюро пришли в последний раз в кремлевский кабинет Сталина и пробыли в нем сорок минут[227]. Им безусловно было что вспомнить. Приехав утром в свой кабинет на Лубянке, Берия отдал приказ об освобождении Полины Жемчужины. Рой Медведев в очерке о Молотове пишет, что Жемчужину вызвали в кабинет Берии прямо из тюремной камеры. Она еще не знала, что Сталин умер. «...Берия неожиданно вышел из-за стола, обнял свою гостью и воскликнул: «Полина! Ты честная коммунистка!!!» Жемчужина упала на пол, потеряв сознание. Но ее быстро привели в чувство, дали немного отдохнуть и отвезли к Молотову — весьма необычный подарок к уже прошедшему дню рождения»[228]. Еще через десять дней Жемчужину восстановили в членах КПСС специальным решением Президиума ЦК КПСС.
Берии, для того чтобы начать пересмотр любого из крупных коллективных дел, «находившихся в производстве» в бывшем МГБ, нужно было осуществить реорганизацию руководства МВД. Он оставил Гоглидзе своим заместителем, но перевел его в военную контрразведку. На должность первого заместителя министра внутренних дел был срочно назначен Богдан Кобулов, который все еще работал в Главном управлении советским имуществом за границей. Лев Влодзимирский, также занимавший высокий пост в этом же управлении, был вызван в Москву и назначен начальником Следственной части по особо важным делам МВД СССР. Приказом Берии от 13 марта были созданы несколько следственных групп, но пока не для «пересмотра», а для «ускорения рассмотрения следственных дел», одним из которых было и дело арестованных врачей[229]. Общее руководство за работой этих групп было возложено на Круглова, Кобулова и Гоглидзе, получивших для завершения работы две недели. Это означало окончательное решение проблемы к концу марта. Берия, как правило, не менял сроков, и его подчиненные работали и днем и ночью без выходных дней.
Профессор Яков Рапопорт, арестованный по «делу врачей» 2 февраля 1953 года, — аресты по этому делу шли до конца февраля, — и содержавшийся в кандалах из-за отказа давать нужные следствию показания, пишет в своих воспоминаниях, что смерть Сталина не повлияла на условия заключения: «Кажется, ничего особенного с тех мартовских дней не произошло: все те же наручники и те же допросы, разве что характер этих допросов несколько изменился — следователь стал как-то ленивее, что ли, с меньшей экспрессией задавать свои вопросы»... В общем, выколачивание «чистосердечных признаний» стало менее настойчивым, хотя и продолжалось»[230]. Допросы Рапопорта прекратились только через две недели после смерти Сталина. Допросы других врачей продолжались до 23 марта 1953 года[231]. Тот факт, что машина следствия шла по инерции в том же направлении в течение трех недель после внезапной остановки пропагандистского обеспечения ожидавшегося суда, убедительно свидетельствует против гипотезы Авторханова о том, что директиву в «Правду», остановившую со 2 марта «дело врачей» и кампанию против «врагов народа» в прессе, дала «четверка» — Берия, Маленков, Хрущев и Булганин. Если бы именно эти соратники Сталина остановили камланию в прессе, то они же, во всяком случае сразу после смерти вождя, остановили бы и ненужный следственный процесс. Если бы это сделал сам Сталин, например 2 или 3 марта, то главными виновниками нарушения «социалистической законности» могли стать в первую очередь Игнатьев, Гоглидзе и Маленков, роль которых в формировании «дела врачей», особенно на его последней стадии в январе-феврале 1953 года, была слишком очевидной. Теперь и Берия, и Маленков могли с достаточным основанием объявить Сталина главным инициатором этой репрессивной кампании. Но это было слишком рискованно для новых лидеров. Они не могли отмежеваться от Сталина. Дискредитация Сталина была бы дискредитацией их самих. Любые обвинения Сталина неизбежно распространяли вину и на его ближайших соратников. Сталин в сознании народа все еще оставался великим лидером, отцом и учителем. Нужно было искать других виновников. 17 марта 1958 года по приказу Берии был арестован Рюмин[232]. Был также арестован его бывший заместитель по следственной части В.Г. Цепков, участвовавший в подготовке не только «дела врачей», но и грузино-мингрельского[233]. На них теперь возлагалась вся ответственность за фабрикацию ложных обвинений. Это было неубедительно, но выхода не было. Арест Гоглидзе бросил бы тень на самого Берию, арест Игнатьева был нежелателен для Хрущева и Маленкова. Формально следствие по «делу врачей» было прекращено 28 или 29 марта. 1 апреля 1953 года Берия направил Маленкову в Президиум ЦК КПСС докладную записку о необходимости реабилитации и проект решения по этому вопросу. Это дело объявлялось «провокационным вымыслом» Рюмина, который начал его «в своих карьеристских целях». Однако вина за раздувание «дела» возлагалась и на все руководство «бывшего МГБ», которое «стремилось во что бы то ни стало представить шпионами и убийцами ни в чем не повинных людей — крупнейших деятелей советской медицины»[234]. Президиум ЦК КПСС принял по записке Берии решение очень быстро, 3 апреля. Оно объявляло «...о полной реабилитации и освобождении из-под стражи врачей и членов их семей, арестованных по так называемому «делу о врачах-вредителях», в количестве 37 человек»[235]. В отношении Игнатьева решение коллективного руководства оказалось относительно сдержанным: «...В виду допущения т. Игнатьевым С.Д. серьезных ошибок в руководстве быв. Министерством государственной безопасности СССР признать невозможным оставление его на посту секретаря ЦК КПСС»[236]. Через два дня опросом членов ЦК КПСС это решение было утверждено. 28 апреля 1953 года под давлением Берии Игнатьев был также выведен из состава ЦК КПСС. Однако попытка Берии добиться исключения Игнатьева из членов КПСС, за которым мог последовать и арест, не была успешной из-за возражений Маленкова и Хрущева. В последующем Игнатьев был восстановлен в членах ЦК КПСС и направлен на работу секретарем обкома Башкирии.
4 апреля в газетах было напечатано «Сообщение Министерства внутренних дел СССР», которое потрясло всю страну. В «сообщении» признавалось, что в результате проверки установлено, что врачи, профессор Вовси М.С., профессор Виноградов В.Н. и другие, — были перечислены 15 имен, все со званием «профессор», — обвинявшиеся во вредительстве, шпионаже и террористических действиях, «были арестованы неправильно, без каких-либо законных оснований». Установлено, что показания арестованных «получены путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия». Все эти врачи полностью реабилитированы и из-под стражи освобождены. «Лица, виновные в неправильном ведении следствия, арестованы и привлечены к уголовной ответственности»[237].
Вскоре, но уже без объявления в прессе, были также освобождены и реабилитированы руководящие работники центрального аппарата МГБ, которые были арестованы в июле-августе 1951 года по обвинению в создании в МГБ «контрреволюционной сионистской организации»[238]. Однако реабилитации в этом случае были не групповыми, а индивидуальными. Было освобождено около 15 человек, в основном полковники и генералы МГБ. Некоторые из них пробыли на свободе недолго. Генерал Наум Исаакович Эйтингон, наиболее известный среди этой группы, был снова арестован в августе 1953 года и приговорен к 12 годам лишения свободы. Он был освобожден и вторично реабилитирован в 1963 году[239].
Апрельская реабилитация по «делу врачей» не была, однако, полным окончанием начатых при жизни Сталина сионистских и медицинских политических процессов. 37 человек составляли лишь ту группу, которую следователи МГБ готовили для первого суда. Число арестованных в 1952 и в 1953 годах медиков-евреев было значительно больше. От общего русла «дела кремлевских врачей» еще в ходе следствия отделилось несколько разных «дел». Профессор Борис Ильич Збарский, автор учебника биохимии и научный руководитель кремлевской лаборатории по сохранению тела Ленина, был арестован в сентябре 1952 года, как сионист и друг профессора Якова Этингера. Были арестованы почти все работники его лаборатории — евреи. Они оставались в тюрьме до декабря 1953 года[240].
После ареста Берии 26 июня 1953 года машина правосудия по еврейским и сионистским делам, фальсификация которых была очевидной, остановилась почти на полтора года. Пересмотры и реабилитации уже не только по сионистским делам возобновились лишь в конце 1954 года, начавшись с наиболее обширного в послевоенный период «ленинградского дела» 1949—1950 годов. В этом случае было реабилитировано, иногда посмертно, около двух тысяч человек, Инициатива этих реабилитаций принадлежала в основном Хрущеву и была, безусловно, связана с его борьбой за власть против Маленкова. В феврале 1955 года Булганин сменил» наконец, Маленкова на посту Председателя Совета Министров СССР. «Четверка» стала теперь диумвиратом.
Анализ еврейской проблемы в послевоенный период сталинской диктатуры был бы неполным без ответа на вопрос о достоверности часто упоминаемого в литературе плана массовой депортации советских евреев в Сибирь и на Дальний Восток, привязанной к «делу врачей». Утверждения о существовании плана такой депортации были до недавнего времени настолько частыми и категоричными, что они стали переходить из одной работы в другую без ссылок на какие-либо документы, как нечто давно доказанное. «Выселение должно было осуществляться в два этапа: чистокровные евреи в первую очередь; полукровки во вторую». Все это очень напоминало гитлеровскую практику «решения» еврейского вопроса»[241]. Этот же автор, Я.Я. Этингер, также сообщает, что на Дальнем Востоке в срочном порядке строились для евреев тысячи барачных комплексов по типу концлагерей.
Существование такого плана тотальной депортации советских евреев упоминается не только во многих биографиях Сталина, но и в книгах по истории еврейского народа, по истории Израиля, в еврейской и в других энциклопедиях, в книгах по истории СССР. Для условий СССР такой план означал бы депортацию на восток более трех миллионов человек и представлял бы самую крупную в истории СССР карательную операцию. Целью такой депортации была якобы подготовка к тотальной войне с Западом. Сталин, по утверждению Эдварда Радзинского, хотел создать «острую антисоветскую волну на Западе и прежде всего в США <...> чтобы начать новую Большую войну — войну с Западом. Последнюю войну, которая должна была окончательно сокрушить капитализм... Планировалась Отечественная, священная война — под знакомыми, понятными лозунгами: сокрушить всемирное зло (капитализм) и его агентов (международное еврейство)»[242]. Доказательств подобных намерений Сталина, однако, не существует. Именно в начале 1953 года Сталин оказывал давление на китайское руководство с тем, чтобы добиться перемирия в корейской войне, зашедшей в тупик.
Вести по всем этим вопросам какую-то полемику очень трудно по той простой причине, что утверждения о плане депортации евреев никогда не опирались на какие-либо документы. Таких документов в архивах никто никогда не находил. Массовая депортация евреев даже только из Москвы была невозможна по чисто практическим причинам. В Москве в 1953 году проживало около 400 тысяч евреев, большинство которых было полностью ассимилировано в советском обществе. Для них родным был именно русский язык. Для большей части советских евреев в 1953 году был характерен советский, а не израильский патриотизм. Психология «советского», а не узко этнического сознания была в послевоенный период особенно сильна. Общественное сознание народа не было подготовлено к столь грандиозной «Этнической чистке». Массовая депортация евреев, будь она осуществлена, вызвала бы сильное разрушительное действие на большое число важных сфер жизни общества, прежде всего на систему здравоохранения, просвещения и образования, на науку, культуру, книгоиздательство, прессу и множество других.
В 1953 году не был готов к осуществлению столь массовой карательной операции и аппарат МГБ. После репатриаций 1945-1946 годов и широких депортаций из Прибалтики и Западной Украины в 1946—1948 годах система МГБ подверглась сокращениям. МВД СССР в начале 1953 года вообще было Лишено почти всех оперативных подразделений и являлось, по существу, строительно-производственным министерством, специализированным на строительстве секретных объектов с применением в качестве главной рабочей силы заключенных, бывших военнопленных и спецпереселенцев. Для осуществления массовой депортации евреев в МГБ и в МВД было необходимо создание новых специализированных отделов. Однако никаких реорганизаций в МГБ и в МВД не проводилось. Форсированное строительство бараков и лагерей для массовой депортации никогда не было доказано. Устных директив для подобного рода проектов было недостаточно, так как для них нужны финансы, строительные материалы, рабочие и множество форм снабжения и планирования.
В начале 1953 года была усилена «чистка» самих органов МГБ от работников еврейского происхождения, начатая в центральном аппарате МГБ еще в июле 1951 года, после ареста B.C. Абакумова и начала «дела врачей». Происходила очевидная «русификация» аппарата ЦК КПСС и органов Прокуратуры СССР. По устным директивам немалое число евреев увольнялось и из редакций центральных газет. Однако процесс сокращения представительства евреев в органах государственного руководства и пропаганды был в большей степени связан с резким обострением отношений СССР с Израилем.
Большинство интеллигенции в СССР относилось к «Сообщению ТАСС» от 13 января 1953 года с крайним недоумением. Страх перед новой волной террора безусловно был реальным и рождал множество слухов. Слухи о возможной депортации евреев, подхваченные и явно модифицированные в западной прессе, постепенно трансформировались в легенду или миф, который оказался весьма устойчивым. Множество самых невероятных и фантастических мифов существует, как известно, в течение столетий и даже тысячелетий. Спорить с мифами и легендами бесполезно, они все равно останутся в сознании какой-либо группы людей, так как выполняют психологическую или социальную функции или просто политическую задачу. Было бы целесообразно отметить другую реальность обсуждавшейся здесь проблемы. «Дело врачей» закончилось без расстрелов, но его завершение не прекратило антисемитизма в СССР. В некоторых отношениях государственный антисемитизм даже усилился в период правления Хрущева, а затем и Брежнева.